Урсула Ле Гуин - Прозрение (сборник)

– Это люди Турна нарушили перемирие, и теперь наш город будет осажден троянцами и этрусками, – сказала я им, пытаясь нащупать ту истину, которая была мне так необходима, и обрести ту уверенность, которая нужна была не только мне одной, но и всем остальным. Но голос мой дрогнул. – Теперь у нас больше нет друзей, и защитить нас могут только наши воины, воины Лация, которые сейчас сражаются там, за стенами города. Ну, и мы сами, конечно. Итак, что мы можем сделать, чтобы как-то обезопасить наш дом в ожидании осады?

Женщины молча смотрели на меня, а некоторые уже потихоньку принялись причитать, но тут Маруна сказала:

– Кладовые наши полны.

– Хвала пенатам, – подхватила я. – Значит, кладовые полны, и вода у нас есть – и в колодце, и в источниках. Но достаточно ли у нас топлива для кухонного очага?

Топливо нам и впрямь было необходимо, но эту проблему мы вполне могли решить и собственными силами. Все несколько оживились и даже немного поспорили. Тита предложила:

– А что, можно, например, наш лавр срубить.

Сикана, высокая мрачная женщина, которая всегда прислуживала моей матери и была ее верной сторонницей, так и взвилась:

– Ты что, Тита, спятила? Пойди промой себе рот да попроси, чтобы высшие силы даровали тебе хотя бы кроличьи мозги! Срубить царское дерево! Идиотка! Да за конюшнями старых тополей полно! Уж их-то в первую очередь срубить можно. – В общем, я тут же назначила Сикану ответственной за дрова для очага и велела разыскать мужчин с топорами, чтоб те свалили тополя, очистили их от веток и разрубили. Затем вспомнилась и еще сотня необходимых хозяйственных дел. Женщины воодушевились и прямо-таки рвались в бой.

А настоящая битва за стенами города между тем продолжалась все утро. Только я ничего не видела; я лишь слышала шум сражения, когда в обрушившихся на меня домашних хлопотах наступал хотя бы крошечный перерыв. И о том, что происходило в тот день на поле брани, я могу рассказать только с чужих слов. Сперва рутулы, воспользовавшись внезапностью своей атаки, сумели заставить троянцев и их союзников немного отступить, но затем сражающиеся стали придвигаться все ближе к оборонительному рву и городским стенам. Рутулами в основном командовал Мессап; Турн метался, пытаясь руководить всеми одновременно, но «нигде ни разу толком не задержался», как сказал тот человек, что принес нам наиболее внятные сведения о ходе сражений. Этот человек – его звали Мелл – был ранен и до этого дня находился у нас в регии; он уже выздоравливал и решил, что у него хватит сил, чтобы снова сразиться с врагом. Но вскоре его рана, глубокая, рубленая, нанесенная мечом, опять открылась. К счастью, он успел вернуться в город, пока ворота были еще открыты. Мелл сообщил моему отцу, что троянцы отнюдь не пытаются подобраться ближе к воротам и войти в Лаврент, а удерживают свои позиции на земляном валу, тогда как Эней охотится за Турном, справедливо требуя решить исход этой войны с помощью поединка. Но Турн с Энеем встречаться явно не желает и мечется на своем жеребце по полям сражений, направо и налево сея смерть. Едва успев все это ясно и четко изложить Латину, Мелл тут же потерял сознание от большой потери крови, и его отнесли в наш дворовый лазарет. Мы делали все, что было в наших силах, но спасти его не сумели: к вечеру он умер. Мелл был латином и владел небольшим крестьянским хозяйством у подножия холмов к югу от Лаврента – выращивал фрукты.

Я как раз в очередной раз ругалась с уборщиками, пытаясь заставить их с дочиста смывать кровь с керамических плит, которыми вымощен был наш дворик, поскольку раненых все несли и несли, и нужно было как-то соблюдать чистоту, когда вдруг все мы услышали возле городских ворот какой-то невероятный шум и рев. Многие, тут же побросав дела, поспешили на стену, желая понять, что там происходит. Вернувшись, они рассказали, что троянцы пересекли пространство между оборонительным рвом и городской стеной и теперь атакуют ворота, а командует ими тот высокий воин с пышным красным султаном на шлеме, хотя султан этот и стал несколько короче. Одна из служанок, успевшая подняться на сторожевую башню, сказала, что полководец этот кричал, будто латиняне успели дважды нарушить мирный договор, так что верить их правителю нельзя.

– И он убил нашего Вера, – прибавила она. Лицо у нее было белым как мел, а говорила она странным, высоким и монотонным голосом, без конца повторяя одно и то же. – Убил. Взял и отсек ему голову, взял и отсек, взял и отсек...

– Вер погиб... – прошептала я, словно не в силах осознать это, занятая лишь мыслями о том, как много еще всего нужно сделать. Даже находясь внутри регии, я чувствовала, что по улицам города движется множество людей, причем одни стремились добраться до ворот и отворить их, признав свое поражение, а другие, напротив, рвались сразиться с врагом, вооружившись старинными пиками, кольями, топорами и даже кухонными ножами. Шум, и без того висевший над городом, теперь превратился в какой-то бессмысленный оглушительный рев. Потом раздались крики: «Пожар! Пожар!» – и тут уж я не выдержала. Птицей взлетела я на крышу дома, чтобы собственными глазами убедиться, не грозит ли огонь нашей регии. Действительно, в двух местах через городскую стену перелетали горящие снаряды, но люди на улицах мгновенно бросались их тушить, и это им вполне удавалось. И все же крик «пожар!» то и дело повторялся, а над городом висел какой-то мрачный глухой гул – плач, причитания, возмущенные крики, – и этот гул оглушал настолько, что невозможно было ни о чем думать.

И вдруг сквозь этот гул откуда-то из недр нашего дома до меня донеслись такие пронзительные женские крики, что я сломя голову ринулась по лестнице вниз и сразу побежала на женскую половину.

Там вопли и плач слышались уже повсюду. Я влетела в атрий и, оглушенная эхом, никак не могла расслышать, что кричит Сикана, бегущая мне навстречу с разинутым ртом и белыми, словно вдруг ослепшими глазами. Ничего не понимая, я просто последовала за ней и, войдя в покои матери, увидела Амату, висящую в петле, которую она соорудила из скрученной одежды и привязала к потолочной балке. Ноги ее были босы. Длинные черные волосы свисали вдоль лица и скрывали почти все ее тело.

Мы с Сиканой рывком придвинули ей под ноги стол, и Сикана поддерживала ее, пока я перерезала петлю своим маленьким ножиком. Затем перенесли Амату в прихожую и положили на длинный низенький стол. На шее у нее по-прежнему висели те маленькие золотые буллы, которые когда-то носили мои покойные братья.

– Обмойте ее, – велела я Сикане и другим женщинам, ибо Амата сильно испачкалась во время агонии, а мне невыносимо было даже думать о том, что все увидят, в каком позорном состоянии ее тело.