Урсула Ле Гуин - Прозрение (сборник)

Облегчение, которое я испытала, увидев мужа – и особенно когда я его обняла! – было столь велико, что все остальное сразу отодвинулось на второй план. В ту ночь я поняла, что именно знание о неизбежном исполнении воли судьбы, бережно хранимое в тайниках моей души, и спасает мою душу от отчаяния и разрушения. И радость от встречи служит мне надежным щитом.

Не знаю, действительно ли это так, но не стала бы этого отрицать ни тогда, ни даже теперь.

Сперва, разумеется, была сплошная суета: я спешила приготовить ванну и еду для усталых путников. Эней, впрочем, успел быстро сообщить мне, что ему удалось пока уладить разногласия с Камерсом и заключить с ним перемирие на месяц, а Аскания он вернул домой, «чтобы хорошенько обсудить с ним все допущенные просчеты». Сереста и Мнесфея он пока оставил в Альба Лонге – управлять всеми тамошними делами и блюсти покой на приграничных землях.

Основной причиной недовольства рутулов действительно послужило поведение Аскания. Он вдруг решил предъявить права на некоторые зимние пастбища, которыми издавна пользовались рутулы, а также поселить своих людей в той речной долине, где рутулы летом всегда пасли свой скот. Мало того, Асканий окружил эти пастбища вооруженной охраной, приказав гнать прочь любого рутула, который осмелится пересечь новую, установленную им, Асканием, границу. Но, поскольку граница эта была весьма условной и, в общем, незаконной, ее, разумеется, то и дело нарушали, причем представители обеих сторон, и это не могло не вызывать у местных жителей гнева и возмущения. Попытки Камерса защитить рутульских крестьян с помощью оружия вылились в череду кровопролитных сражений, и тут со стороны Аскания посыпались нешуточные угрозы. Он громогласно заявил, что сровняет Ардею с землей, на что Камерс, естественно, ответил, что в таком случае захватит Велитру, а жалкую Альба Лонгу попросту уничтожит.

Ахат рассказывал мне о встрече Энея с Камерсом, восторгаясь умением Энея вести подобные переговоры. Судя по его словам, умение это заключалось главным образом в том, чтобы вообще почти ничего не говорить. Камерсу и хотелось бы схитрить, да ничего не выходило. Та неудавшаяся атака на Лавиниум многому его научила, заставила впредь сдерживаться и не лезть на чужую территорию; он бы, наверное, предпочел, чтобы и его оставили в покое, но Асканий все время бахвалился и сыпал угрозами, чего Камерс, разумеется, вытерпеть не смог. Эней терпеливо выслушал от него весь долгий перечень нанесенных ему обид и оскорблений, не принося извинений и никого не оправдывая, пока во всем не разобрался и не смог все же предложить перемирие. Ахат говорил, что Эней проявил такую твердость и терпение, такое понимание ситуации, что Камерс – а он был ненамного старше Аскания – в итоге разговаривал с ним, как с родным отцом, хотя прекрасно знал, что именно Эней убил его отца в сражении при Лавренте.

Итак, перемирие было заключено, и заключено по взаимному согласию, хотя и Ахат, и Эней считали, что Камерсу будет трудновато усмирить неотесанных крестьян, населявших приграничные территории. Для Энея же главным было усмирение собственного сына.

Хоть Асканий и был с позором возвращен в Лавиниум, но в тот вечер об этом никто не сказал ни слова; старшего сына Энея с не меньшей радостью, чем остальных прибывших, приветствовали за праздничным ужином, который мы на скорую руку приготовили. Да и сам Асканий вел себя как обычно, не выказывая ни стыда, ни открытого неповиновения. Он был хорошо воспитан и прекрасно знал, как ему следует вести себя в таких обстоятельствах, что не раз ему пригождалось. Хотя он наверняка ломал голову над тем, что же в итоге скажет или сделает Эней. Но первый вечер прошел радостно и весело, и, отправляясь спать, отец с сыном обнялись, как и всегда.

И вопрос о будущем Аскания пока остался без ответа. Эней уже сделал то, что обещал: лишил Аскания права самостоятельно управлять городом и вернул его в Лавиниум. И все. И больше он не сказал ему ни слова. Не такой он был человек, чтобы зря бросаться словами. Дело было сделано – и точка. И пока что говорить тут было не о чем. Эней вообще говорил только в тех случаях, когда это было необходимо.

Асканий довольно долго кипел и мучился, пытаясь молча пережить случившееся, дулся на всех и один или два раза попытался все же выяснить, что с ним будет дальше. Но Эней словно не замечал этих попыток. Самое большее, что он позволил себе, – мимоходом коснуться этой, столь болезненной для Аскания, темы в разговоре о добродетели. Точнее, о мужской добродетели, того, что мы называем «арете», мужской доблестью [78] Имеется в виду понятие арете (греч. «добродетель»), первоначально высшая степень пригодности вещи или живого существа; применительно к человеку – воинская доблесть. Философское значение этого понятия – нравственное совершенство; философия арете исследовала взаимоотношения отдельных добродетелей: мудрости, мужества, благоразумия, справедливости. . Асканий как-то сказал со свойственным ему юношеским высокомерием, что единственным доказательством истинной доблести он считает участие в сражениях, что истинная мужская добродетель – это умение вести бой, быть храбрым, обладать волей к победе и неуклонно стремиться к ней. Эней спросил:

– Значит, главное – стремиться к победе?

– Но какая польза от твоих воинских умений и твоей храбрости, если ты погибнешь?

– Значит, Гектор, по-твоему, был лишен добродетели?

– Разумеется, нет! Он ведь побеждал во всех своих сражениях, за исключением последнего.

– Именно так у всех и бывает, – заметил Эней.

Однако смысл этого замечания остался, по-моему, Асканию недоступен, и разговор был закончен. Но Эней эту тему не оставил и как-то за обедом вновь поднял ее.

– Значит, ты, Асканий, считаешь, что человек способен доказать свое мужество только в сражении? – задумчиво промолвил он.

– Не всякое мужество, – тут же подхватился Асканий. – Да и мудрость, конечно, – ничуть не меньшая добродетель, чем воинская доблесть. Я прав?

– Но ведь мудрость, наверное, свойственна не только мужчинам, – вставила я.

Надо сказать, троянцы не привыкли к тому, чтобы женщины участвовали в общем разговоре; не было такого обычая и у греков, которых мне довелось знать. Обычай всем вместе сидеть за столом и участвовать в общем разговоре, воспринимать мужчин и женщин как равных был свойствен только нам, латинянам, а мы, я думаю, переняли его у этрусков. Впрочем, я, будучи царицей, могла, разумеется, вести себя так, как того хотелось мне самой. И кое-кто из наиболее неотесанных троянцев порой получал уроки взаимоуважения и умения вести себя за общим столом как от Энея, так и от меня. Но многие другие соратники Энея, например Ахат и Серест, сразу и без малейших трудностей восприняли и этот латинский обычай, и многие другие. Когда я приглашала их в регию, то и жены их приходили с ними и вместе со всеми сидели за столом и даже у его верхнего конца, вместе с царем и царицей. Кроме того, я часто приглашала к себе жен троянцев и без мужей, когда те были в отъезде.