Клайв Баркер - Имаджика

Продолжая смотреть на нее, он выскользнул в холл. Последние услышанные им звуки показались бы бессмыслицей для любого уха, кроме его собственного, но он-то сумел угадать, что прошептали ее губы, пока она падала в черную яму сна без сновидений.

– Давным-давно жила-была женщина...

В этот момент он закрыл дверь. По какой-то необъяснимой причине с ног до головы его охватила дрожь, и, лишь помедлив несколько секунд на пороге, он сумел частично взять себя в руки. Повернувшись, он увидел у подножия лестницы Клема, который копался в коробке со свечами.

– Она еще спит? – спросил он у приближающегося Миляги.

– Да. А она говорила с тобой, Клем?

– Очень мало. Почему ты спрашиваешь?

– Просто я только что слышал, как во сне она рассказала целую историю. Про женщину по имени Низи Нирвана. Ты знаешь, что это значит?

– Низи Нирвана? Ей Богу, нет. Это чье-то имя?

– Ну да. И по какой-то причине оно очень многое для нее значит. Когда она посылала Юдит привести меня, она велела ей передать мне его.

– А что за история?

– Чертовски странная, – сказал Миляга.

– Может быть, когда ты был малышом, она тебе такой не казалась.

– Может быть...

– Позвать тебя, если я услышу, что она снова заговорила?

– Наверное, не стоит, – ответил Миляга. – Я уже выучил все наизусть.

Он двинулся вверх по лестнице.

– Тебе наверху нужны свечи и спички, – сказал Клем.

– Точно, – ответил Миляга, поворачивая назад.

Клем вручил ему полдюжины свечей – белых, толстых, коротких. Миляга протянул одну из них обратно.

– Пять – магическое число, – пояснил он и вновь направился вверх.

– Я там наверху у лестницы оставил кое-какую еду, – сказал Клем Миляге вслед. – Конечно, это не шедевр поварского искусства, но ведь надо чем-то поддержать силы. И если ты не возьмешь ее сейчас, считай, что ее не было – скоро возвращается Понедельник.

Миляга поблагодарил Клема, подхватил хлеб, тарелку клубники и бутылку пива и вернулся в Комнату Медитации, тщательно закрыв за собой дверь. Воспоминания о Пае не ждали его у порога – возможно, потому, что мысли его до сих пор были заняты тем, что он услышал от своей матери. И лишь когда он расставил свечи на каминной полке и стал зажигать одну из них, за спиной у него раздался мягкий голос Пая.

– Ну вот, я тебя расстроил, – сказал он.

Миляга обернулся и увидел Пая у окна на его привычном месте. Вид у него был озабоченный и смущенный.

– Я не должен был спрашивать об этом, – продолжал он. – Просто праздное любопытство. Я слышал, как Эбилав спрашивал у Люциуса пару дней назад, и был очень удивлен.

– Что же ответил Люциус?

– Он сказал, что помнит, как его кормили грудью. Его первое воспоминание. Сосок во рту.

Только теперь Миляга понял, о чем шла речь. И вновь память отыскала среди его разговоров с мистифом такой фрагмент, который имел прямое отношение к его теперешним заботам. Вот в этой самой комнате они говорили о первых воспоминаниях детства, и Маэстро овладела та же самая боль, которую он чувствовал в себе сейчас, по той же самой причине.

– Но запомнить сказку? – говорил Пай. – Особенно, такую, которая тебе не нравится...

– Я не могу сказать, что она мне не нравилась, – сказал Маэстро. – Во всяком случае, она не пугала меня, как какая-нибудь история о привидениях. Все было гораздо хуже...

– Ну что ж, не стоит об этом говорить, – сказал Пай, и на мгновение Миляга подумал, что разговор на этом и оборвется, причем он не был уверен, что это не соответствует его тайному желанию. Но, похоже, одно из неписаных правил этого дома состояло в том, что ни один из вопросов, заданных прошлому, не оставался без исчерпывающего ответа, пусть даже и самого неприятного.

– Нет, я хочу объяснить, если только смогу, – сказал Маэстро. – Хотя иногда бывает трудно определить, чего боится ребенок.

– Если только нам не удастся выслушать эту сказку, обзаведясь на время сердцем ребенка, – сказал Пай.

– Это еще труднее.

– Но мы ведь можем попробовать? Расскажи мне.

– Ну... это всегда начиналось одинаково. Мама говорила: «Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое», – и я уже знал, что за этим последует. «Жила-была женщина, звали ее Низи Нирвана, и отправилась она в город злодейств и беззаконий...»

Миляге пришлось прослушать историю снова, на этот раз – из своих собственных уст. Женщина, город, преступление, ребенок, а потом, с тошнотворной неизбежностью, история начиналась снова, и вновь была женщина, и вновь – город, и вновь – преступление...

– Изнасилование – не слишком-то подходящая тема для детской сказки, – заметил Пай.

– Она никогда не произносила этого слова.

– Но ведь преступление состоит именно в этом, верно?

– Да, – сказал он тихо, с какой-то странной неохотой признавая это. Ведь это была тайна его матери, боль его матери. Ну, конечно, чья же еще? Низи Нирвана была Целестиной, а город злодейств и беззаконий – Первым Доминионом. Она рассказывала ребенку историю своей собственной жизни, зашифрованной в коротенькой мрачной сказке. Но, что еще более странно, она включала и слушателя в ткань этой сказки, а вместе с ним – и сам акт рассказывания, создавая круг, за пределы которого невозможно выйти, потому что все его составляющие элементы пойманы в ловушку и заперты внутри. Может быть, именно эта безвыходность угнетала его, когда он был ребенком? Однако у Пая была другая теория, и он высказал ее из далекого прошлого.

– Ничего удивительного, что ты пугался, – сказал мистиф. – Ведь ты не знал, в чем заключается преступление, но знал, что оно ужасно. Твое воображение, наверное, просто подняло бунт.

Миляга не ответил – вернее, не смог. Впервые за эти разговоры с Паем он знал больше, чем знало прошлое, и от этого несоответствия стекло, в которое он наблюдал за ним, треснуло. К тому ощущению боли, которое он принес с собой в эту комнату, добавилось горькое чувство потери. Сказка о Низи Нирване словно стала границей между тем человеком, который жил в этих комнатах двести лет назад, не подозревая о своем божественном происхождении, и тем, кем он был сейчас – человеком, который знал, что сказка эта была историей его собственной матери, а преступление, о котором в ней шла речь, и было тем событием, в результате которого он появился на свет. На этом свой флирт с прошлым пора было кончать. Он узнал все необходимое о Примирении, и дальнейшим блужданиям просто нет оправдания. Настало время распрощаться с убежищем воспоминаний, а вместе с ним – и с Паем.

Он взял с пола бутылку и открыл ее. Возможно, было не столь уж благоразумно пить алкоголь в такой момент, но ему хотелось выпить за свое прошлое, прежде чем оно окончательно скроется из виду. Ему пришло в голову, что, наверное, перед Примирением им с Паем доводилось пить за скорое наступление Золотого века. Интересно, сможет ли он вызвать этот момент в памяти и присоединить свое сегодняшнее желание к желаниям прошлого – еще один, самый последний раз? Он поднес бутылку к губам и, отхлебнув пива, услышал в противоположном конце комнаты смех Пая. Он посмотрел туда и увидел образ своего возлюбленного, тающий на глазах, – даже не со стаканом, а с целым графином в руке мистиф поднимал тост за будущее. Он протянул вперед руку с бутылкой, но мистиф таял слишком быстро. Прежде чем прошлое и будущее успели чокнуться, видение исчезло. Настало время действовать.