Мервин Пик - Одиночество Титуса

– Я не пью, – сказал Швырок.

– Тише!

– Что такое?

– Вы слышали смех?

– Чш… чш…

И вправду – раздался какой-то звук, и вся троица одновременно повернула головы к западному склону горы.

Пожиратели кишок крадучись заскользили сквозь сумерки, движимые лишь утробами, падкие до мертвечины. Шакалы и лисы. Что они там откапывают? Шкрябанье их ороговелых и серых когтей все длится и длится. Глаза становятся точно студень. Уши – как дергающиеся карточные пики. Эге-гей! Любители падали! Луна уже блюет.

Швырок, Треск-Курант и Рактелок, трепеща, припали к земле (ибо сразу понять, что происходит, они не могли, столь отталкивающе неизменным был этот шум), но тут звук совсем иного рода заставил их снова поворотить лица, на сей раз к небу.

Из слепой пустоты, бессолнечной и жуткой, появилась, подобно цветным комарам в ночи, эскадрилья лимонно-зеленых игл, устремлявшихся, сбавляя скорость, к земле.

Шакалы задрали кверху мерзкие морды. Швырок, Треск-Курант и Рактелок задрали свои.

Ни испугаться, ни что-либо понять они не успели. Летучие иглы исчезли так же мгновенно, как появились. Но при всей быстроте их полета, в нем присутствовала не одна только скорость ради скорости: Похоже, они кого-то искали.

На другой стороне лысой горы шакалы и лисы вернулись к своей дохлятине и потому не успели заметить людей в шлемах, вознесшихся, подобно высоким изваяниям, к небу, одинаковых в каждой подробности.

Их облачало подобье доспехов, нисколько, впрочем, не стеснявших движений. Когда один шагнул вперед, другой в тот же миг шагнул тоже. Когда один заслонил от луны огромные, впалые глаза, второй последовал его примеру.

Уж не они ли направляли те беззвучные эфирные стрелы? Нет, не похоже – головы обоих немного клонились к земле.

Вокруг столбовидных шей висели на металлических нитях маленькие коробочки. Что это? Быть может, они получали послания из какого-то далекого штаба? Нет, нет! Разумеется, нет. Они не из тех, кто выполняет приказы. Само их безмолвие представлялось враждебным и гордым.

Один только раз обратили они глаза к трем бродягам, и в этом сдвоенном взгляде читалось такое презрение, что Рактелок и его дрожащие товарищи почувствовали, как тела их овеяло стужей. Впрочем, двое в шлемах искали не их.

Послышался рык, это зубы одного из шакалов сомкнулись в самом нутре мертвой твари, и рослая пара, заслышав рычание, развернулась налево кругом и странным, скользящим шагом, устрашающим пуще любой торжественной поступи, тронулась прочь.

Они ушли, и шакалы последовали их примеру, поскольку на костях несчастной падали ничего уже не осталось. Только несчетные мухи балдахином висели над ее остовом, образуя как бы покров, как бы траурный саван.

Трое из Подречья наконец вскарабкалась на вершину холма и увидели в свете неясном раскинувшийся во все стороны лунный, бесконечно враждебный ландшафт. Впрочем, им было не до красот.

– Сегодня мы спать не будем, – сказал Рактелок. – Мне это место совсем не нравится. У меня даже бедра мокры, как палтусы.

Двое других согласились с ним в том, что ночевать здесь не стоит, хоть Швырку и пришлось потом, как обычно, толкать вверх и вниз по косогорам ужасной местности кресло, нагруженное не только Рактелком, но и его «остатками» в шестьдесят один том.

Треск-Курант (который и без луны, обесцветившей лицо его, был бел как простыня) шел несколько позади двух других и с напускным бесстрашием насвистывал что-то, визгливо и немелодично.

Так и шли они гуськом по белой земле, не встречая даже следов живых существ. Рактелок сидел в катившемся на колесах кресле с высокой спинкой; мешок одинаковых книг лежал у него на коленях. Швырок, слуга его, усердно проталкивал хозяина вперед по узким теснинам, вдоль холодных кряжей, по глинистым пустошам. Что касается Треск-Куранта, тот давно уже не насвистывал, сберегая дыхание для неблагодарного труда – он волок на себе плитку для готовки, кой-какое лагерное снаряжение и украденную индейку. Ковыляя в хвосте тройственной процессии, ничего, кроме холодной ночи, в ближайшем будущем не предвкушая, Треск-Курант – такова уж была его природа – никак не мог избавиться ни от расползавшейся по нижней части лица его, способной хоть кого вывести из себя улыбки, ни от безумного блеска в глазах. «Жизнь хороша, – казалось, твердили они… – Ну просто сил нет, до чего хороша».

Не займи он места в арьергарде, слабоумная физиономия Треск-Куранта наверняка взбесила бы обоих его спутников. Но Треск-Курант тащился за ними, оставаясь незримым.

Она неподвижно сидела у несравненной красоты зеркала, вглядываясь не в себя, но сквозь, поскольку задумчивость ее была глубока и исполнена горечи, а глаза лишились способности видеть. Если б она сознавала, что отражается в зеркале, и сняла с глаз завесу, запеленавшую их, точно бельмами, то увидела бы, первым делом, неестественную оцепенелость своего тела и распустила бы мышцы не только спины, но и лица.

Ибо при всей его красоте, в нем присутствовало нечто макабрическое, то, что она, несомненно, постаралась бы скрыть, если б смогла понять, что оно пропитывает все ее черты. Но она этого не сознавала и потому выпрямившись, глядя незрячими глазами, и пустые их отражения глядели в ответ.

Безмолвие было пугающим, – еще и потому, что оно, подобно некоему веществу, уплотнялось и словно топило в себе единственный отзвук реальности: шелест сухого листа, время от времени бившего в стекло далекого окна.

Да и самой обстановки гардеробной Гепары было довольно, чтобы оледенить кровь, – такой аскетической и безлюбой она была. И все-таки комнату эту, хоть при виде ее пробегал по спине холодок, никак нельзя было назвать безобразной. Напротив, она отличалась благовидностью пропорций и роскошной экономностью.

Начать с того, что пол из конца комнаты и в дальний ее конец являл собой тундру из светлых верблюжьих шкур, белесых, как тонкий речной песок, и мягких, как шерсть.

Гобелены свисали со стен, испуская мрачноватое, креветочного тона мерцание… система скрытых светильников рождала иллюзию, будто приглушенный свет не столько падает на гобелены, сколько исходит от них. Гобелены поблескивали, словно сжигая собственные жизни.

Не так уж и много лет назад она однажды воскликнула: «О, как я ненавижу вас всех!» Умудренные старцы покачивали головами. «Что бы это такое значило? – говорили они. – Разве нет у нее всего, что можно купить за деньги? Разве она не дочь ученого?»

Но Гепара не знала покоя. Что за дело ей до того? Что – до этого? Никакого. А примет ли она Гризиортспийские гобелены? Еще бы.