Дмитрий Бондарь - Замена

— Хитро, — Гровель почесал в затылке растопыренной пятернёй, тщательно соображая, что не так в мудрых построениях Хорста. Не найдя очевидного ответа, он промычал нечто одобрительное.

— А если возврата к прежнему состоянию не случится? — Маршал привычно взвешивал достоинства и недостатки предполагаемой сделки.

— Значит — судьба, — просто ответил Хорст. — Зато теперь единственный сопротивлявшийся нашему плану, — его указательный палец почти уткнулся в нос Гровелю, — побежит к эльфам впереди нас с тобой.

— Почему это? — Купец искренне удивился.

— Просто поверь мне, что так будет, — улыбнувшись, произнес Хорст. — Едва ты сообразишь, какой приз ждет тебя в конце пути. И как можно приблизить момент его получения.

Гровель ненадолго задумался, потом вдруг резко подскочил со скамьи и, судорожно подсчитывая что-то на пальцах, понесся к выходу.

— Смотри, как его разобрало! — Хорст пытался вернуть себе образ весельчака, из которого выбился, вспоминая молодость. — Как бы один не уехал!

— Выезжать нужно в ближайшие дни, иначе его убьют. — Заметил Бродерик, задумчиво глядя в спину купцу. — Неправильно он себя ведет. Не понимает еще, что всё очень серьезно. Эти люди …

Ещё не смолкло эхо от шагов убежавшего Ганса, а он каким-то непостижимым образом вернулся, застыл на пороге и, недоуменно оглядев присутствующих, спросил:

— Чего сидите-то? Мы что, уже никуда не едем? Давайте-ка собирайтесь скорей, нам до свадьбы обернуться нужно!

— Остынь, Гровель. Мы не успеем вернуться до свадьбы, — возразил Бродерик, имевший большой опыт далеких путешествий. — Путь далекий, а свадьба уже через неделю. Но ты все равно езжай домой — перед отъездом было бы совсем неплохо привести твои дела в порядок. Только помни про Езефа и Сальвиари, хорошо? Не подставляйся. Ступай, мне нужно подумать, что делать с табунами, деньгами…

— А я пойду, гляну, что там с Эмилем, — вспомнил о недавних событиях Хорст. — Лекарь уже должен был всех осмотреть.

По городу уже бродили неясные слухи о «битве в конюшне», но подробностей никто не знал — оруженосцы Лана молчали, а дворня Борне ничего толком рассказать не могла — никто, кроме старого Сальвадора, самого коннетабля и его дочери, не видел разделанного Хорстом чудовища, а эти трое молчали. Некстати засуетились церковники — в другое время Хорст был бы рад их помощи, но сейчас их внимание могло только повредить. И Хорст, и Бродерик, и Гровель прекрасно понимали, что пристрастного допроса Священных Дознавателей никто из них троих не выдержит — на какой-нибудь мелочи их обязательно поймают и начнут пытать всерьез. И когда доверенные слуги Церкви поймут, что демон в городе не один, а, возможно — трое… Исход следствия представлялся всем троим однозначным и совершенно неприемлемым. И это тоже заставляло торопиться.

— И на Радульфа нужно взглянуть, — задумчиво добавил Хорст. — Как бы демон себе новые ноги не отрастил..

Хорст вышел из освещенного настенными светильниками пространства и исчез где-то в одном из боковых проходов. Гровель, сообразивший, что на сегодня все разговоры кончились, поплелся докладывать няньке, что скоро уезжает. Маршал остался один.

Он сидел в привычном телу кресле, смотрел на незнакомую обстановку чужого, но такого удобного дома и, подобно Хорсту, тоже предавался воспоминаниям. И пусть не случилось в его жизни любви, о которой могли бы спеть менестрели — и без неё всего было так много, что вспоминая прошлое, бывший купец отчетливо почувствовал себя глубоким стариком. Событий в прошедшей жизни произошло бессчетно! Да взять хоть последнее — обмен телами — кто ещё может рассказать или вспомнить о таком? Сказать правду, и без того жизнь опытного негоцианта нельзя было назвать пресной — до подвигов настоящего Бродерика, конечно далеко, но есть, есть о чем поведать собеседнику на привале.

Или вспомнить вот о Четвертом Освободительном Походе за Чашей Святителя? Кто знает, что на самом деле не было никакой чаши? И тот золоченый горшок, что уже лет пять стерегут в великокняжеском дворце Мезинского владыки — не более, чем декорация к действию. А понадобился поход для того, чтобы навсегда отбить у эльфов охоту к сомнительным денежным операциям, оставив это право лишь за несколькими человеческими семьями. Молодой Гровель в то время ещё искренне верил в чистоту святых подвижников, ведущих людскую толпу на приступ очередного дерева-дома. Только как-то так получалось, что известные на весь мир своими искусными мастерами эльфы оказались беднее степняков-орков — ни единой золотой или серебряной вещицы! Никто из простых смертных, против обыкновения, не вернулся из того похода хоть сколько-нибудь разбогатевшим, зато больше никто и никогда не услышит ничего о богатейших эльфийских родах, вырезанных подчистую самими же эльфами в обмен на обещание не трогать остальных. Обещание легко произнесенное и так же легко забытое.

Гровелю удалось проследить за одним из таких обозов, скрывшихся за воротами крепкого замка, принадлежавшего ордену мавриканцев, известных своим тайным покровительством ростовщикам и менялам. Уже тогда молодой Ганс знал, что отношения ростовщиков и мавриканцев — это как раз пример ситуации, когда хвост машет собакой. И все, что въезжает в ворота орденского замка, никогда не достанется ни Святой Церкви Всеблагого, ни больным, ни нищим — никому из той огромной толпы, что волнующимся морем окружает каждое из домов-деревьев, встречающихся на пути Освободительного Похода.

Но толпа была счастлива — ведь ей разрешили убивать инородцев, убивать много и любым способом. Убивать, насиловать, истязать и не нести за это никакой ответственности — что может быть слаще для постоянно пьяной, обезумевшей толпы?! И наплевать на сокровища десятитысячелетнего возраста, тайно вывозимые перед самым штурмом из каждого дерево-дома! Возбужденной толпе была безразлична судьба хранимых веками песен, сказаний и обрядов — ведь всё это было чужое, а, значит, не стоило ничего!

Поначалу чернь ещё немного боялась легендарных эльфийских колдунов, но посадив полдюжины таких на свежеструганные колья, утратила и этот страх. Тем более, что ничего особенного эти жалкие маги противопоставить толпе тогда не могли — настолько велика была сила и вера перевозбужденной орды.

Остановился Четвертый Освободительный только на берегу моря, голодный и злой — кончились западные эльфы, кончилось и их вино, кончились и их так весело горящие дома-деревья. И тогда пришлось поворачивать и по первым заморозкам плестись обратно — по выжженному следу, через разоренную страну. Очень скоро стало понятно, что никто не собирается кормить такую ораву бандитов. Ели зверей и червей, потом траву и листья, ели одежду и обувь, в конце концов ели друг друга: сильные — слабых, а слабые — мертвых.