Гильберт Бриссен - Книга Лазури

— Черта с два, — рыкнул я. — Что случилось?

— Это ложь, это ложь… Я знаю, она ведь совсем не добрая, ты же рассказывал, но она мне показала… прозвучала, что все не так… Что она хочет только добра, любви и помощи, но ведь это все неправда. Но я не могу не верить, это сильнее меня, и от этого что-то болит…

Я похолодел. Сказка. Моя сказка, ставшая основой для Розы. Канария ударила по ней ложным образом и вызвала дисбаланс. Знала ли она, что делает? Да плевать, успеть, успеть, успеть! Теперь я знал, что случилось. И знал, как это исправить.

— Успокойся, дочь, — я изо всех сил старался не сорваться на рыдание. — Выпусти эту боль. Я не дам тебе умереть, не отпущу в тишину. Верь мне. Все будет в порядке.

— Спасибо, Отец…

Ее тело пробила судорога агонии, заставившая меня до крови прикусить губу. Сквозь атлас и шелк проступила верхушка золотого кристалла, резко вибрирующая вверх-вниз. Я ждал, расставив ладони. Увечная Роза Мистика пробивалась наружу, стремясь разлететься в звенящем резонансе. Граненый конус выступил наполовину, вот уже в черной ткани завязла только крохотная шейка. Суок в ужасе смотрела на него.

— Моя Ро… — ее голос пресекся, когда кристалл волшебного обсидиана оторвался от груди и устремился ввысь.

Но на пути вскинулась моя правая ладонь с широко расставленными пальцами, и в сантиметре от нее кристалл вдруг остановился и перестал дрожать. Левая рука сразу подхватила его снизу, остановив вращение. Я тут же опустил его ниже, почти к самой груди Суок. Гора свалилась у меня с плеч, когда я увидел, что на ее побледневших и стремительно твердевших щеках вновь начинает расцветать тонкий румянец. Она приоткрыла глаза.

— Это моя… Роза? Что ты делаешь, Отец?

— Вытравливаю яд, — я всматривался в глубину медленно закрутившегося в воздухе между моих ладоней самоцвета. — Все будет хорошо.

Усилием воли я сдавил Розу и прекратил опасный резонанс. Затем осторожно раздвинул золотую поверхность и мягко вошел взглядом внутрь.

— Как странно, — прошептала дочь. — У тебя такие нежные руки.

— Нет, это у тебя очень нежная душа. Отдохни. Тебе сейчас вредно говорить.

Говорить, собственно, не стоило и мне. Но я должен был ее успокоить.

Глубже и глубже, пробегая по граням, отталкиваясь от ребер, ввинчиваясь в середину… Ага, вот оно. Вот пораженный участок. Крошечный зубец излома по третьей оптической оси, противоестественно и уродливо серебряный среди окружающей его желтой плоти камня. Слабо дрожащий… слабо содрогающий — так будет вернее. Легкие и редкие волны бежали от него по размягченной толще кристалла. Я сдавил его в кулаке.

Не сон, не галлюцинация — тонкий звук пробрал меня дрожью. Нес ли он образ? Не знаю. Нашептывал ли? Не знаю. Не уверен. Это было что-то вроде фокусов Мессинга или Кашпировского, какая-то странная установка, побуждающая опустить оружие, протереть глаза, с восхищением узреть перед собой добрую и прекрасную, мудрую и справедливую, окруженную злодеями, но прощающую их, единственно достойную стать Алисой — Вторую Дочь Розена… Я не стал давить эту ложь. Я просто изменил один из тонов — сделал его суровее, строже, добавил ниточку сладкой тоски, немыслимой для Канарии. И ее лицо расплылось, сменившись тонким черным силуэтом на фоне окна. Длинные крылья. Алые глаза. Белые волосы на ветру.

Серебряный осколок мигнул и растворился в золоте.

Я сгорбился над распростертой Суок, тяжело дыша. Мои руки, обнимавшие Розу, дрожали.

— Все? — слабо улыбнулась она.

— А?.. Да, да… Сейчас…

Но я еще несколько секунд не мог заставить себя выпрямить руки и погрузить искусственную душу в ее тело. Она была такой хрупкой, такой уязвимой, ее так легко повредить… Вдруг я что-то упустил? Надо все, все проверить еще раз, обойти каждый закоулок, облазить каждый излом, каждую ось…

— Отец…

Починить, защитить, уберечь…

— Отец, обернись!

Я вздрогнул, разворачиваясь. Что?..

Что?!

Рывком прижав Суок и Розу к груди, я вскочил, принимая оборонительную позицию. Они уже окружали нас, по-паучьи быстро выползая из темных углов, из разбитых дверей, сухо постукивая деревянными суставами и клацая потрескавшимися зубами. Куклы?.. Да, куклы. Но не живые. Пустые оболочки, давно погибшие, уснувшие или вовсе не просыпавшиеся никогда. Их стеклянные глаза были именно стеклянными, слепыми бусинами, не ведавшими, что такое зрение — вело в нашу сторону их только беззвучное чутье… чего? Добычи? Меня что, собираются сожрать?!

— Кто они, Отец, что им нужно?

— Не знаю, — ответил я и вдруг понял, что солгал.

Я знал это место. Помнил эти улицы, когда-то залитые густой чернотой, потом усеянные зарослями аметистовых кристаллов, а ныне просто погруженные в тихие сумерки. Видел мертвых и печальных кукол, лежащих в полумраке пустых комнат. Во снах я часто здесь бывал, навещая ее — хотя именно во снах, а не наяву и не как в Паде. Но как, что, во имя чего, каким образом?..

Деревянная нежить, угрожающе шипя, сомкнула кольцо и двинулась вперед. Охраняют? Или просто захотели свежатины? Обломитесь. Я почувствовал, что Суок дрожит от страха. Не бойся, дочь. Отец, они мертвые, мертвые! Не бойся. Я защищу тебя.

Я сжал свободную руку в кулак. Из щели между большим и указательным пальцем вырвалась тонкая, изгибающаяся янтарная плеть. Вращательный момент, полученный моим телом, был как нельзя кстати: я завертелся волчком, хлеща во все стороны. Стая отпрянула с шипением. Самые наглые остались лежать в пяти шагах, с треском разбитые на части моим кнутом. Я щелкнул плетью, сделав угрожающий жест. Суок тихо всхлипнула, уткнувшись лицом мне в куртку.

Вот тогда они и кинулись на нас всем скопом.

Несколько секунд я продолжал отмахиваться плетью, но тварей было слишком много. Сломанные зубы рвали мои штанины, цепкие пальцы вцеплялись в одежду, пытаясь повалить, вскарабкаться или хотя бы вырвать клок мяса вместе с тканью. Меня спасали лишь прочные джинсы и куртка. У моих ног уже высился холмик из семи-восьми неподвижных тел — но что я могу один против пятидесяти? Меня пошатывали сыплющиеся со всех сторон несильные, но болезненные удары голов и кулачков. Мертвые хищники рвались вверх, к животу, туда, где, озаренная сиянием Розы, прятала лицо в складках куртки дочь.

Да хрен вам в зубы, мразь!

Я заорал во всю глотку, так, что в коридорах улиц отозвалось эхо. Раз, два, три, четыре, пя-а-а-ать!!!

Пять.

По пять тонких медовых прядей со свистом выскочили из моих рук — по одной из каждого пальца, — и заметались вокруг, отвешивая щелкающие удары. Я стоял, прочно уперевшись ногами, пока вокруг не возник небольшой чистый пятачок, а затем уперся своими щупальцами в пол и пружинисто пихнул.