Кирилл Кащеев - Хадамаха, Брат Медведя

– Видишь, даже возразить нечего! – победоносно глядя на глухо кашляющего Хадамаху, торжествующе выпалила бабушка. – Специально против меня! А ведь я… – она снова всхлипнула – будто дубиной по башке навернула. – Я ведь ради него… Целыми Днями! Целыми Ночами не спала! Это все твоя сестра! – враз перестав плакать, решительно припечатала она. – Сама никогда меня не уважала и сына своего научила! Духи, духи, почему вы не прибрали меня из Среднего мира, почему я дожила до этого страшного Дня! – И, закрыв лицо руками, она ринулась вон из комнаты, с грохотом захлопнув за собой сколоченную из оструганных досок дверь.

Дядя задумчиво поглядел ей вслед и снова невозмутимо вернулся к своей каше.

– Дядя… А почему бабушка из-за меня целыми Ночами не спала, если я только Вечером этого Дня к вам переехал? – водя ложкой в молочной болтушке, спросил Хадамаха.

– Не. Вздумай. Ее. Об. Этом. Спросить, – пристально глядя Хадамахе в глаза и произнося каждое слово раздельно, отчеканил дядя. – Хотя… – он безнадежно махнул рукой, – можешь спрашивать – что б ты ни сделал, все едино быть тебе плохим внуком. Если б Содани выбил тебя, она б сейчас рассказывала, как ей стыдно соседкам в глаза глядеть, что у нее внук такой неумеха.

– Я понял, – кивнул Хадамаха. – Ей всегда и за всех стыдно.

Дядя снова покосился на него и ничего не ответил.

– Тысяцкий всех собирает. Ну, из-за этого… Сам знаешь, чего… – Дядя многозначительно потыкал пальцем вверх, явно намекая на уничтоживший игровую площадку подземный Огонь с небес. Он натянул на плечи пропитанную жиром толстую стражницкую куртку. На спине куртки с трудом можно было рассмотреть полустертый городской герб – походный храм Буровую, символ жрецов-геологов, странствующих в поисках Голубого огня, и бегущую черную лисицу под ней. Впрочем, от времени и снега герб настолько расплылся, что казалось, лисица подкапывает опоры Буровой, а та вот-вот завалится ей на голову. – Но ты, сказал, можешь нынче не ходить, тебе и так досталось, – неуверенно предложил он, косясь на дверь, за которой слышались неумолимые, как наступающее войско, рыдания.

Хадамаха тоже прислушался и покачал головой.

– Схожу, пожалуй, – пряча глаза, пробормотал он и натянул на себя такую же куртку, только кожа на ней пока что была совершенно новехонькой, без потертостей и царапин.

– А и ладно, – не стал спорить дядя, придирчиво оглядывая племянника с ног до головы и чуть огорченно цокая языком. Хороший парень Хадамаха, но не красавец, как есть не красавец! Одежка мешком висит, как на вырост сшитая. Собственно, так ведь оно и есть. Растет мальчик, подумал дядя и тихонько хмыкнул. Уж да, уж вырастает так вырастает! Время от времени. И он снова засмеялся.

Неслышно прикрыв за собой дверь, дядя с племянником выскользнули на двор и весело зашагали, топоча по приподнятым над дорогой деревянным помостам тротуаров.

Добротно срубленный дядин дом терялся среди таких же – полукруглых или, наоборот, остреньких, как иглы, с двускатными и с плоскими крышами, собранных из бревен или обтянутых берестой. Здешние жители были слишком бедны, чтобы отливать себе настоящие ледяные дома со множеством комнат, а потому обходились берестой и деревом. Но Хадамаха уже знал, что их улица считается «приличной» – были ведь такие, где, кроме шалашей да переносных чумов, ничего и не увидишь! Именно на их улице обычно селились рядовые стражники – как всегда, дядя непрерывно здоровался с попадающимися навстречу мужиками в таких же стражницких куртках. Причем нынче они кивали не только дяде, но и ему, Хадамахе.

– Ну ты дал! Ну и дал! Мы уж думали, ты никак, а ты… Молодец! – нагнавший их щуплый, похожий на ощипанного вороненка, немолодой дядька Пыу – приятель дяди по стражницкой караулке – походя хлопнул Хадамаху по плечу, хотя для этого ему пришлось привстать на цыпочки. – Самого Содани завалил! Жалко, не доиграли!

Неподалеку послышалось фырканье, и стоящая на пороге ближайшего дома женщина одарила Хадамаху недобрым взглядом. Круто повернулась на пятках и ушла в дом, громко захлопнув за собой дверь. Не иначе есть где-то тайная школа для девочек, где их этому хлопку специально учат! Или просто каждая женщина от рождения знает, как оно – шарахнуть дверью об косяк со всем возможным неодобрением? Выходит, и впрямь городские тетки его невзлюбили. Хадамаха вздохнул.

– Это потому, что красавчик Содани, вот бабам он и полюбился, – сочувственно покосившись на него, сказал дядя. – Уж и не знаю, как он, такой, умудряется каменный мяч бросать-ловить!

– Я тоже раньше не знал, – пробормотал Хадамаха.

– А теперь знаешь? – раздался у него над ухом голос.

– Господин тысяцкий! – вытягиваясь в струнку, приветственно гаркнули стражники.

Высокий и стройный, затянутый в настоящую южную кольчугу плотного плетения поверх обычной стражницкой куртки, тысяцкий Аламжи Мэргэн небрежно отмахнулся, разрешая им стоять вольно. И меч у него на поясе был настоящий, южный, да и сам господин тысяцкий, сказывали, откуда-то из предгорий великого хребта Сумэру, что окаймляет собой всю среднюю Сивир-землю. Вроде бы даже из племени подгорных коневодов, которым за вспыльчивость и горячность запретили достославные и великие жрицы прикасаться к мечу, чтоб те не перебили друг друга. Оттого тысяцкий из родных краев ушел да в стражу подался, что не мог без воинского дела. Но дальше начальник городской стражи затерянного в тайге Сюр-гуда продвинуться не смог – тоже из-за этого.

Мягко ступая в своих сапогах из рыбьей кожи, тысяцкий пошел вперед, позволяя троице стражников следовать за ним. Лавируя между волокушами с мясом и вяленой рыбой, гружеными нартами и всадниками на оленях, они торопливо пересекли раскатанный санный путь. Тысяцкий оглянулся и страдальчески поморщился:

– Прости меня, Высокое небо, а я еще когда-то хотел, чтоб через улицу было проще переходить! Вот, дохотелся… – с горечью добавил он.

Хоть в городе он жил и недавно, но Хадамаха отлично понял тысяцкого. В тот Вечер минувшего Долгого дня, когда Хадамаха прибыл в Сюр-гуд с гостинцами от матери в туеске и приглашением от команды каменного мяча городской стражи на груди под паркой, он долго стоял у края этой самой дороги, не зная, как перебраться на другую сторону. Тогда, в багровых лучах заходящего солнца, улица казалась сплошной рекой из нарт, саней, тачек, повозок, они сталкивались, возницы ругались, то и дело пуская в ход ременные бичи и шесты-хореи. Над дорогой стоял неумолчный крик и гам, звучно трубили олени и орали люди. Хадамаха тогда впервые в жизни испугался. Он и сам не помнил, сколько простоял, не решаясь шагнуть в это безумие, сколько раз его толкнули, пнули и обозвали стойбищным, прежде чем он наконец решился пересечь улицу вслед за юркими городскими мальчишками.