Ночная Всадница - Дочь Волдеморта

— Да, — ответила Гермиона на вопрос Полумны Лонгботтом. — Она жила со мной последние месяцы, и мама с папой очень привязались к ней.

— Джинни любили все, кто ее узнавал, — вздохнула Полумна. — А где же твоя девочка?

— Етта у бабушки в Баварии.

— Это правильно. Незачем травмировать ребенка еще больше. Ведь она тоже, должно быть, привязалась к Джинни…

Гермиона не ответила, а лишь кивнула, отводя в сторону глаза. К горлу опять подступил комок рвущихся наружу рыданий. За эти дни ее настроение так часто менялось: от равнодушного отупения — к жгучей боли, от жгучей боли — к ледяной ярости.

Полумна попрощалась и направилась в сторону семьи Уизли. Снова беря под руку молчаливого Люциуса, Гермиона видела, как она сказала несколько слов, а потом удалилась с кладбища вместе с отцом, направляясь в сторону большого холма к своему дому.

Внезапно очень сильно захотелось уйти отсюда как можно скорее, чтобы не видеть всего, что происходит вокруг. Чтобы не видеть этого черного памятника, и этих цветов, и этих лиц… Гермиона уже хотела предложить Люциусу трансгрессировать в поместье, когда совершенно неожиданно постаревшая и сломленная горем Молли Уизли подошла к ней и заговорила с наследницей Темного Лорда впервые за пять с половиной лет.

— Простите, — неуверенным, тихим и охрипшим голосом начала она, глядя в землю. — Гермиона, могу я сказать тебе пару слов?

Несколько ошеломленная ведьма кивнула и даже робко улыбнулась Молли, отходя вместе с ней в сторону, под тень высокого раскидистого дуба, росшего над старой могилой Маврикия Пруэтта, прадеда миссис Уизли.

— Хочу попросить у тебя прощения, — тихо сказала женщина, всё еще не глядя Гермионе в глаза. — За всё. Я так запуталась… Мне кажется, я схожу с ума. И лучше бы оно так и было… Что‑то случилось с этим миром, я перестала понимать, что происходит вокруг. Всё не так, — она поднесла к глазам скомканный платок и промокнула слезы, а Гермиона отметила про себя, как постарели ее руки: уже не теплые и нежные руки матери и хозяйки, но скрюченные пальцы дряхлой старухи. — Всё встало с ног на голову, — продолжала Молли голосом, полным заунывного отчаяния. — Гарри Поттер убил мою дочь, — миссис Уизли не сдержалась и судорожно втянула носом воздух, сделав небольшую паузу. Она говорила спокойным голосом безнадежности, от которого сердце разрывалось на части. — Он, тот, кем мы гордились и на кого уповали, убил мою девочку… А самые проникновенные слова над ее телом произнес Тот–Кого–Боялись–Называть. Я ничего не понимаю, Гермиона, — миссис Уизли впилась своими шершавыми скрюченными пальцами в ладони молодой женщины. — Я больше не в силах ничего понять! — перешла на шепот Молли. — Наверное, я всю свою жизнь ничего не понимала… Прости меня.

— Что вы… Миссис Уизли… Я, — захлебнулась в словах молодая ведьма, — я никогда и не думала в чем‑то винить вас, мне не за что вас прощать!

— Я винила, Гермиона! — с мукой во взгляде произнесла ее скорбная собеседница. — Я винила тебя, люто винила не один раз. Прости мне это, если сможешь.

— Забудьте, миссис Уизли! — пробормотала женщина. — Считайте, что ничего и не было. Не отчаивайтесь. Всё это ужасно… Ужасно, но… Вам есть, ради чего жить дальше! У вас осталось шестеро здоровых детей, у вас маленькие внуки!

— Да, — с блеском в глазах вдруг отчаянно закивала Молли. Ее взгляд, резкими перепадами меняющийся с растерянного и бессмысленного на внимательный, сосредоточенный и разумный, и тон, то блуждающий и бессодержательный, то четко сконцентрированный на внезапно пойманной идее, создавали впечатление разговора с умалишенной. — Да, Гермиона! — с возбуждением продолжала Молли. — Могу я просить тебя? Имею ли я право о чем‑то тебя просить?

— О чем угодно, миссис Уизли, — полным сострадания голосом сказала молодая ведьма.

— Поговори с Роном. Прошу тебя! Он словно одержимый, твердит о мести. С ним стрясется беда! — с отчаянием зачастила Молли. — Я не переживу, если и с ним что‑нибудь случится! Поговори, умоляю тебя! Ему нужно чем‑то заняться, отвлечься от всего этого. Всё равно он не сможет… Он погубит себя! Гермиона, хоть ты образумь его, он же ни в чем не виноват…

— Хорошо. Хорошо, миссис Уизли, — горячо пообещала женщина, — я сделаю всё, что в моих силах.

— Спасибо тебе, — лихорадочно зашептала старая ведьма. — Спасибо за то, что умеешь простить. Понять. Я так долго этого не умела. Я потеряла столько лет… Потеряла столько лет из‑за своего упрямства, а теперь ее нет, моей маленькой девочки, — всхлипнув, закончила она.

У Гермионы в горле стоял горький комок, и затекла рука, крепко стиснутая в пальцах миссис Уизли, но она не смела освободиться, боясь обидеть несчастную женщину.

— Могу я… — неуверенно сказала вдруг Молли, будто о чем‑то вспомнив, — могу я спросить… еще одну вещь?

Гермиона с готовностью кивнула, и полубезумная женщина еще сильнее сжала ее руку, заговорив быстро и сбивчиво, путая нежелающие подчиняться слова:

— Ведь ты… Ты была ее подругой, ты должна знать, Гермиона. — Миссис Уизли доверительно заглянула в дрожащие карие глаза своей собеседницы. — Скажи мне, — она запнулась и отвела взгляд в сторону на покрывшуюся трещинами могилу прадеда, — скажи… От кого ждала ребенка моя девочка?

Гермиона смутилась и тоже поглядела в сторону.

— Это не мой секрет, миссис Уизли, — вздохнула она после паузы, задумчиво смотря через плечо старой женщины на чернеющий мраморный памятник. — Могу сказать вам одно. Джинни ждала ребенка от человека, которого любила больше всего на свете. И она была счастлива. Свои последние годы она прожила очень–очень счастливой…

Такое бывает с памятью, когда приходишь в места, где часто бывал когда‑то, а потом надолго перестал; или встречаешь кого‑то, с кем виделся постоянно, хотя, возможно, даже никогда не знал имени, — но тем не менее всё время сталкивался, а потом очень долго не видел. Проходят годы, расписанные бесконечностью событий, а память хранит воспоминание о том, давно минувшем и утерянном. Хранит таким, каким запечатлело: первозданным, неподвластным бессердечному и неизбежному влиянию лет.

Мы не видим, как ветшает фасад здания, в котором живем, или как перекашивается дом, мимо которого проходим каждый день — но стоит нам надолго уехать откуда‑то, а потом вернуться — и все эти изменения живо бросаются в глаза, больно ранят память несоответствиями.

Их за годы накапливается всегда так много… И заманивая нас в ловушки прошлого, время и память начинают свою жестокую игру: ловко перехватывают горло, ложатся на душу и умело выжимают слезы из глаз, а на сердце разливают жгучую тоску.