Рик Янси - Ученик монстролога

— Грех? О каком грехе ты толкуешь?

— Грех лжи! Соседи спрашивают: «Где твой муж, Мэри Генри?», а я вынуждена лгать — ради тебя, ради него. О, как это унизительно — лгать ради него!

— Так не делай этого. Скажи им правду. Скажи им, что не знаешь, где я.

— Это было бы еще хуже, чем солгать. Что они сказали бы тогда обо мне — жене, которая не знает, где ее муж?

— Не понимаю, почему это должно волновать или уязвлять тебя, Мэри. Если бы не Доктор, что бы у тебя было? Именно ему мы обязаны всем!

Этого она не могла отрицать, так что просто ничего не отвечала.

— Ты не доверяешь мне.

— Да нет же. Я просто не могу предать Доктора.

— У честного человека не должно быть секретов.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, Мэри. Доктор Уортроп — самый честный человек, которого я когда-либо знал. Служить ему — честь для меня.

— Служить ему — в чем?

— В его исследованиях.

— Что это за исследования?

— Он — ученый.

— И что он изучает?

— Некий… биологический феномен.

— И что все это значит? Что за «биологический феномен»? О чем ты говоришь, что это такое? Птицы? Пеллинор Уортроп изучает жизнь птиц в природных условиях, Джеймс Генри, а ты держишь для него бинокль?

— Я не буду обсуждать это, Мэри. Я больше ничего не скажу тебе о характере его работы.

— Почему?

— Потому что тебе лучше этого не знать! — Впервые отец повысил голос на мать. — Говорю тебе как на духу, бывает, что я и сам предпочел бы не знать! Я видел такое, чего не видел ни один человек на свете! Я бывал в таких местах, куда сами ангелы не решились бы ступить. И не пытай меня больше, Мэри, потому что ты сама не знаешь, о чем просишь. Будь благодарна за свое неведение и наслаждайся ложью, которой тебе приходится платить за него! Доктор Уортроп — великий человек, делающий великое дело. Я никогда не предам его, хоть бы сама преисподняя вступила в противоборство со мной.

Вот так обычно все и обрывалось, хотя бы на некоторое время. Обычно — на то время, пока отец укладывал меня спать. Прежде чем присоединиться к матери в гостиной и вновь вступить в противоборство с ее гневом, сравнимым с жаром самой преисподней, отец всегда целовал меня в лоб, гладил по голове, закрывал глаза, пока я читал вечернюю молитву.

Дочитав молитву, я открывал глаза и смотрел, не отрываясь, на доброе лицо отца, в его добрые глаза, уверенный, как все наивные дети, что он всегда будет рядом со мной. Какое трагическое заблуждение!

— Куда ты ходишь, папа? — спрашивал я шепотом. — Я не скажу маме. Я никому не скажу.

— О, я много куда хожу, Уилл, — отвечал он. — Я бывал в очень странных местах, восхитительных, словно сон. Бывал и в менее восхитительных, страшных, как ночной кошмар. Я видел чудеса, которые могут вообразить себе лишь поэты. Но видел и такое, от чего любой взрослый бросился бы прочь, как ребенок, с криком: «Мама!» В мире столько разных вещей. Столько мест…

— Ты возьмешь меня с собой, когда пойдешь туда в следующий раз?

Он улыбался. Грустной, мудрой улыбкой человека, который каким-то образом интуитивно знает, что его удача не беспредельна и что настанет тот день, когда он отправится в свое последнее путешествие.

— Я уже взрослый, — уговаривал я его, когда он не отвечал мне. — Мне одиннадцать лет, папа, почти двенадцать… Я — почти уже мужчина! Я хочу пойти с тобой. Пожалуйста, пожалуйста, возьми меня с собой!

Он гладил меня по щеке. Прикосновение его было теплым и ласковым.

— Может быть, Уилл Генри, однажды возьму. Может быть.

Монстролог оставил меня наедине с моим горем. Он не пошел отдыхать к себе в комнату; я слышал, как он спускается по лестнице, потом скрипнула дверь, ведущая в подвал. Он не собирался ложиться спать. Он все еще был охвачен охотничьим азартом.

Слезы мои иссякли, я больше не всхлипывал. В нескольких футах над моей головой в потолке было окошко, и я видел сквозь него подсвеченные солнцем прозрачные облака, плывущие по ярко-сапфировому небу, словно величавые корабли. В школе мои бывшие одноклассники, должно быть, играют сейчас во дворе в бейсбол. В последний раз замахиваются битой, прежде чем мистер Проктор, учитель, позовет их обратно на послеполуденные уроки. И вот уже звенит звонок, и все орущей радостной толпой несутся к дверям школы, и взрывы смеха сотрясают теплый весенний воздух — единым гомоном счастливых голосов, звучащих в унисон…

Свобода! Свобода! Уроки отменили, день свободен, можно делать все, что угодно! Можно продолжить прерванную посередине игру в бейсбол. Я был невысокого роста для своего возраста и не очень хорошим отбивающим, но я был быстрым. Когда я оставил школу по личному указанию Доктора Уортропа, я был самым быстрым в своей команде, и мне принадлежало наибольшее количество полученных баз. Тринадцать — вот был мой рекорд.

Я закрыл глаза и увидел, как бегу третьим, скольжу вдоль задней линии площадки, быстро переводя взгляд с питчера на кетчера и обратно, а сердце подпрыгивает в груди, пока я жду броска. Прыжок — рано. Прыжок — опять нет. Питчер сомневается, краем глаза он видит меня. Пошлет ли он мяч третьему? Он ждет, что я побегу. Я жду, что он подаст.

И я все еще выжидаю, как вдруг громкий голос кричит:

— Уилл Генри! Вставай, Уилл Генри!

Я резко проснулся и открыл глаза — какими же тяжелыми казались веки! — и увидел Доктора в дверном проеме моего маленького алькова. В руках он держал лампу, лицо было небрито, волосы всклокочены, одежда на нем была все та же, что была вчера. Лишь через минуту до меня дошло, что он весь, с ног до головы, в крови. Я вскочил в панике, вскрикнув:

— Доктор, вы в порядке?

— О чем ты, Уилл Генри? Естественно, я в порядке. Тебе, наверное, приснился дурной сон. А сейчас пошли. Время идет, а нам еще многое нужно сделать до рассвета!

Он стукнул кулаком по стене, как бы подчеркивая важность сказанного, и, развернувшись, стал спускаться вниз по лестнице. Я торопливо натянул чистую рубашку. Сколько времени, интересно? Над моей головой звезды прожигали хрустальный полог неба, луны не было видно. Я пошарил по стене, нашел свою шапочку на крючке и натянул ее на голову. Как я уже говорил, она слишком плотно обтягивала голову, но каким-то образом это меня успокаивало.

Я нашел Доктора на кухне. Он помешивал в горшочке какую-то жидкость с нездоровым запахом, и только через минуту до меня дошло, что он готовит еду, а не варит кости и мясо Антропофага.

«Возможно, в конце концов, это и не кровь, — подумал я. — Возможно, он готовит мне обед».

Доктор, конечно, был блестящим ученым, но, как у всех гениев, этот блеск имел узконаправленный спектр. Поваром он был отвратительным.

Он налил черпаком ядовитого варева в тарелку и шмякнул ее на стол передо мной.