Евгений Велтистов - Ноктюрн пустоты

Эдди припарковал машину на узкой улочке метрах в пятистах или шестистах от здания суда. Он вкатил в своей коляске на место шофера, привязался ремнями и терпеливо ждал час или полтора.

Гастон Эрве, дежуривший на углу, подал условный знак. Машина мягко вырулила на середину улицы и сорвалась с места, она сразу давала скорость двести километров в час. Неизвестно, как оказался в ней рядом с Эдди его приятель Эрве.

"Смерть им!" - кричал, как рассказывают, Эдди.

Все остальное решилось в секунды.

Скорость гоночной машины была огромной. Никто не ожидал, что она появится вдруг на площади суда, где в оцеплении полиции разгружался тюремный фургон. Люди, которые были на площади, - обычные прохожие и полицейский кордон - вдруг ощутили стремительное приближение самой смерти, оглянулись, бросились врассыпную. Прямо на них неслась черная машина, на которой восседало нечто очень знакомое - с бледным лицом и длинными волосами, напоминающее оттиски старых гравюр, неотвратимо страшное, что заставило охрану броситься из-под наезжающих колес.

На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень. Солнце залило площадь, оно слепило, раздражало, воодушевляло.

Первым вышел Рэм Эдинтон - дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами "ЭДДИ".

Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой. Ее моментально раскупят, снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.

Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, - "Убей его!". До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности - сделал шаг вперед, навстречу Эдди.

Стальной бампер искорежил фургон, опрокинулся, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн - трубач его оркестра и Эрнст Джонсон - ударник. Двое - черных, один - белый. Белый вышел из фургона третьим.

Эдди, Эдди, что ты наделал?!

Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, "скорая помощь", репортеры, уличная толпа.

Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.

Никто не появился.

Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что "чертова дюжина" была наказана по заслугам.

Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.

– Привет, Бари! - прогремел сенатор из динамика. - Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?

Я объяснил, что состояние сына тяжелое.

– Ваш Эдди - кумир молодой Америки, национальный герой! - заявил Уилли. - Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.

– Он убийца невиновных людей, сенатор, - ответил я.

Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина. Для него теперь все предельно ясно: Эдди - убийца, Эдинтон - национальный герой.

Уилли нахмурил брови.

– Ну, ну, бросьте вы. - Он оскалился в улыбке. - Отцы вечно недооценивают… Заявляю как официальное лицо: Эдди Бари - герой!

Он вдруг стал расстегивать рубашку.

– Смотрите, Бари! - На нем была майка с мчащимся автомобилем, длинноволосым водителем и зигзагообразными буквами "ЭДДИ". - Я советую носить ее каждому своему избирателю. Что скажете?

– Она стоит долларов двадцать?

– Тридцать пять.

– Тридцать пять… - тупо повторил я. - А жизнь - штука дорогая.

– Хотите, пришлю личного врача? Дюжину врачей? - Уилли воспринял мои слова по-своему.

– Спасибо, сенатор, здесь неплохие специалисты. Рад был видеть…

– И еще один вопрос, Бари… Чисто дружеское размышление вслух…

Вид у Уилли был самый добродушный, пастырский.

– Слушаю вас внимательно, сенатор!

– Я знаю, у вас есть предсмертная запись моего старого приятеля Гешта…

– Да, есть. - Я насторожился.

– Надеюсь, вы поняли ее правильно?

– Совершенно верно! - как можно более тактично ответил я приятелю Гешта. - Файди был очень огорчен покушением на мою персону.

– Не совсем то… Не обижайтесь, Бари, за маленькое признание. - Он лукаво погрозил пальцем с экрана. - Дело в том, что Файди был безумно влюблен в вашу жену…

– Вы утверждаете, что он был единственным человеком в этом безумном мире? - спросил я.

– То есть как? - Уилли отпрянул от экрана.

– Любил и ненавидел… Есть ли смысл говорить об этом, сэр? - пожал я плечами. - Моя жена мертва.

– Да, конечно, конечно, - пробормотал Уилли.

– То есть я не совсем точно выразился, - я оглянулся. - Между нами, она жива, Уилли… Где-то здесь, рядом… в следующий раз побеседуете с ней…

Сенатор Уилли застыл в немом кадре, и я выключил его.

Много дней Эдди жил в мире сна; системы дыхания, кровообращения, многие умные дорогие машины работали за вышедшие из строя системы организма. Врачи не скрывали удивления, что он вообще жив. Сила неизрасходованной до конца жизни боролась за Эдди - сила Марии, его деда Жолио, сила их предков, на которую я возлагал такие надежды, проводя день ото дня в госпитале.

Мне пришлось встретиться со многими больными, выслушать их рассказы о недугах и ценах на лечение, расспросы об Эдди. Эти люди честно, по-человечески переживали трагедию Эдди. Они готовы были сделать для него все - принести стакан воды, отдать кровь, поболтать, ободрить, вырвать из этих стен - все, хотя понимали бесполезность своих забот. Они не называли его героем, тем более всей Америки, но гордились - так мне казалось, - что он среди них, рядом, вон за той дверью, куда вход пока не разрешен. Они даже сказали мне под величайшим секретом, что я могу быть доволен судьбой, так как, по их общему мнению, Эдди не будет осужден по состоянию здоровья. Остается главное - вытаскивать его всеми силами из болезни.