Наталия Курсанина - Игра не на жизнь. Проходная пешка

В замок нас привели после захода солнца. Ярко горели факелы. Что-то огромное и массивное выступило из темноты. Крепость? Через трое ворот во внутренний двор. Там нас встречали люди. Я уловила еще один злой взгляд, брошенный Рандиром на Тауэра. Вроде бы спасенный должен быть благодарен? Куда там! Рандир встал с носилок, попытался выпрямиться насколько возможно и даже оттолкнул от себя поддерживающих солдат.

Принимающей стороной оказался мужчина лет под пятьдесят с небольшим животом и тяжелым, решительным взглядом. Он бережно поглаживал светлую бороду большим и указательным пальцами, выжидающе уставившись на Рандира. К сожалению, я так и не поняла, что он сказал. Разобрала только имя моего спасенного, произнесенное с изрядной долей злорадства. Рандир ответил коротко, и на лице мужчины появилась улыбка. Как у акулы, наконец-то доставшей свою законную добычу.

Комнаты, куда нас отвели, мне тоже не понравились. В конце коридора, попасть в который можно было по одной-единственной лестнице из главного зала. В зале разместилась группа солдат. Я почувствовала себя в мышеловке. Невольно оглянулась на Рандира и увидела, как он нахмурился. Потом еще раз бросил короткий многозначительный взгляд на эльфа и рухнул на кровать. Даже не раздеваясь. Лицом вниз.

Эльф еще некоторое время постоял возле двери. Я тоже не хотела входить в предназначенную для меня комнату, пока не пойму, в чем дело. Тауэр глубоко вздохнул и, повернувшись ко мне, развел руками — мол, я старался как лучше, а получилось… Я постаралась создать мысленный образ Рандира и перечеркнула его решеткой. Тауэр покачал головой и снова оглянулся на лежащего.

«Завтра…»

Что будет завтра, я не поняла. Похоже, общаться с эльфом у нас получалось либо конкретными образами, либо очень кратко. Телепатию за пять минут не освоишь, а у меня было очень мало практики в этом вопросе. У эльфа также.

Поэтому мы, кивнув друг другу напоследок, разошлись по своим комнатам. До завтра.

Завтра нас не трогали. И послезавтра тоже. Эльф так и не спал в своей комнате — я утром первым делом заглянула туда (а что делать, если дверь была приоткрыта?) и увидела нетронутую кровать. Тауэр обнаружился возле Рандира. Тому было совсем плохо.

Несмотря на то что эльф успел его перевязать и смазать какой-то зеленой мазью, Рандир тяжело дышал и обкусывал губы в попытках сдержать стоны. Выходило не очень. Я снова вколола ему обезболивающее, но, судя по жару и обильной испарине, — не сильно помогло. Тут надо было что-нибудь посильнее. Эльф печально посмотрел на меня и отвернулся. Невозможность поговорить начинала тупо раздражать.

Весь первый день я сидела возле Рандира и подавала эльфу тазики с водой, которые служанки оставляли в коридоре. Туда же мы выставляли ночные горшки и складывали использованные, окровавленные тряпки. Потом это все исчезало и после тихих, почти неслышных шажков появлялось уже пустым и чистым. Видно, служанки нас или боялись, или имели предписание с нами не общаться. К концу второго дня я начала психовать. Сиделка из меня выходила дерьмовая. Жалости к мужчинам я не испытывала, а менять повязки мог и эльф, что он постоянно и делал. Пора было начинать собственную жизнь в новом мире.

~~~

Солдаты удивленно обернулись, но препятствовать моему проходу не стали. Значит, я тут не в качестве пленницы. Пока радует. Посмотрим, как будет дальше. Устроенная самой себе экскурсия по замку закончилась в левой смотровой башне. Отсюда открывался обалденный вид на лес. Замок стоял на горе, справа с середины скалы срывался и разбивался о камни водопад. Щемящее чувство восторга, когда будто взлетаешь над окружающим миром и паришь почти под облаками, а внизу раскинулось безбрежное царствие природы. Красиво, черт побери!

Сзади раздались шаги, кто-то карабкался по лестнице вверх. Я отошла от входа — мало ли кому понадобилось подняться на башню, может, охране, а может, кому-то из жителей. Но в дверях появилось сначала длинное страусиное перо, за ним зеленый потертый берет. Берет с пером постоял, согнувшись и отхекиваясь от долгого подъема, и наконец разогнулся. Парень как парень. Не красавец, но и не что-то страшное — так, обычный человек лет двадцати пяти. На плечах кожаная жилетка, под которой бархатная рубаха. Кожа на бархат — моветон, но, по-видимому, ему так нравилось, а кто я такая, чтобы это менять? Когда он сделал пару шагов к зубцам, я увидела, что же ему так мешало взбираться по ступенькам. За спиной висела огромная, раза в полтора больше привычной, гитара с десятью струнами. Гитарный монстр.

В свое время, по молодости, мама загнала меня в музыкальную школу как раз на класс гитары-семиструнки. Год я честно пыталась учиться, а преподаватель честно меня мучил. В конце года он показал мне барэ. Все! На этом мое обучение закончилось. Барэ я брать не могу по причине нестандартного строения пальцев — средняя фаланга у меня западает внутрь, и чтобы ее вернуть на место, приходится расслаблять пальцы или встряхивать рукой. Во время игры такое недопустимо — надо укладываться в ритм. Так что мы с учителем, облегченно вздохнув, прекратили музыкальные пытки друг друга и, «обнадежив» маму тем, что музыка — это не моя прерогатива, разошлись своими путями. Это была моя первая и последняя попытка приобщиться к миру музыки. Лучшая музыка — это тишина! Факт!

Музыкант, обозрев окрестности, наконец увидел и меня. Он сорвал берет, поклонился и что-то сказал. Я улыбнулась и покачала головой — не понимаю. Парень спросил еще на одном языке, в котором было больше гласных, чем согласных. Результат был тот же. Мы оба пожали плечами и перестали обращать друг на друга внимание.

Первый аккорд был легким, как перьевое облачко. Он завис над башней, купаясь в лучах солнца, и неожиданно сменился целым перебором, закончившимся ударом по всем струнам. Я оглянулась. Музыкант сидел между башенными зубцами, удерживая гитару на колене, и играл. Очень неплохо играл. Я не мешала. Слушала. И растворялась в музыке и в ветре. Я плыла над лесом, купалась в водопаде, сожалела об ушедшем мире и радовалась новому. Я плакала о погибших и снова спасала выживших. Мое сердце билось в такт аккордам, и в ту секунду, когда музыкант, ударив напоследок по струнам, прижал их рукой, я почувствовала себя по-настоящему одинокой и брошенной. Никому в этом мире не нужной и чужой женщиной, не знающей, куда и зачем ей идти. Зачем вообще жить? И надо ли?

«Севгилим, севгилим…»

Музыкант, воспользовавшись моей задумчивостью, подошел ближе и, став на одно колено, выдал небольшую руладу.

— Бен ек сени севгилим! — автоматически, не успев задуматься, выдала я. Сколько раз я, живя в Турции, сбивала с местных этой фразой любовную спесь: «Я не твоя любовь!»