Мария Гинзбург - Черный ангел

Ирвинг старательно повторял действия, которые показал ему Пётр. От торжественно-заунывных голосов певчих, дыма множества свечек, поставленных за упокой Брюн и монотонного голоса отца Анатолия кружилась голова. От приторного запаха ладана Ирвинга слегка подташнивало. Хутынский собор был полон. Несколько женщин плакали. Люди любили Брюн. По мере возможности она занималась благотворительностью, иногда в случае явной несправедливости властей ей можно было пожаловаться. Но очень осторожно: факты она всегда проверяла лично.

Брата Ирвинг видел мельком. Лотар стоял в центре правого придела в окружении чиновников и принимал соболезнования. Смерть любимой жены страшно изменила его. За одну ночь Лот постарел лет на десять. При взгляде на исхудавшее бледное лицо брата с потухшими глазами у Ирвинга защемило сердце. Он не знал, что происходило дома во время его отсутствия, но, очевидно, ничего хорошего.

Святые с иконостаса пристально и сурово следили за Ирвингом, осуждая его медлительность. Служба уже подходила к концу. Вскоре роскошный, массивный гроб, утопающий в венках и цветах, закроют, вынесут из собора и поставят на богато украшенный автокатафалк. Под звуки похоронного марша гроб доставят на кладбище. Его отнесут в склеп, и мать в смерти соединится с дочерью. Отец Анатолий в похоронном стихаре мерными помахиваниями окропил пасту сухим дымом из кадила. Взнеслись под самый купол звонкие голоса певчих. Ирвинг кинул последний взгляд на лик святого Иоанна.

Монахи с свечами в руках двумя черными цепочками двинулись в обход гроба. Ирвинг поглубже надвинул капюшон, хотя это было против правил. В душе царила гулкая серая пустота. Он все отчетливее видел ценность и необходимость настоящей смерти вампира. Но все же сердце Ирвинга обливалось кровью при мысли о том, что ему придется сделать это с Брюн.

Последние сомнения покинули Ирвинга еще в начале церемонии при одном только взгляде на жену брата. О, как он желал бы увидеть желтоватую, точно восковую, высохшую кожу, благообразной маской стягивающую лицо трупа. Убедиться, что Брюн действительно мертва! Но нет. Она словно расцвела после смерти. Брюн была красива и при жизни, но мягкой, благородной красотой. Теперь же это была совершенная красота хищника: ярко-красные припухшие губы сложены в издевательской улыбке, задорный румянец играет на щеках. Даже посмертный венчик с ритуальными словами кокетливо смотрелся на ее черных кудрях, с искусной небрежностью рассыпанных по атласной подушке. В подушку по обычаю зашили листья вербы, Ирвинг чувствовал их аромат. Перед тем, как из гроба Брюн убрали цветы и накрыли ее богато вышитым погребальным покрывалом, Ирвинг успел увидеть, что на Брюн ее любимое вечернее платье без плеч. Лиф был пошит из красной кожи, а пышная юбка — из бархата того же цвета. Полуобнаженная грудь Брюн, казалось, вздымается в такт сонному дыханию. Справа шею и обнаженное плечо закрывали локоны. Ирвинг невольно залюбовался этой грозной жестокой красотой. Но дикая ненависть вспыхнула в нем с такой силой, что кровь зашумела в висках и потемнело в глазах. Ирвинг перевел взгляд на свечи, чтобы успокоиться. Язычок пламени заплясал под его взглядом.

Двигаясь в процессии, Ирвинг оказался у изножья гроба. Он переложил ножку тяжелого позолоченного подсвечника в левую руку, а правую запустил в карман рясы. Теперь даже те, кто стоял рядом, не могли понять, что делает Ирвинг. Руки Брюн покоились на узкой талии. Монахи двигались медленно. Ладонь Ирвинга, сжимавшая в кармане колышек, взмокла от пота, пока он оказался напротив груди Брюн.

Именно поэтому ему в первый момент показалось, что колышек соскользнул и попал в руку женщины. Кто-то закричал, указывая на них. Колышек вырвался из рук Ирвинга.

Брюн села в гробу. Она прямо-таки с нечеловеческой силой съездила Ирвингу по уху крестом, который ей вложили в левую руку перед отпеванием. Ирвинг не устоял на ногах. Его отбросило метра на два, спиной прямо на каменную четырехугольную колонну. Ирвинг своротил несколько икон и чуть не обжегся о теплившуюся перед образами лампаду. Брюн метнула крест вслед Ирвингу, словно дротик, но промахнулась. Крест угодил в кого-то из людей, пришедших помянуть покойницу добрым словом. Раздались испуганные крики. Певчие сбились и замолчали. И в это последнее мгновение еще не понимающей тишины в храме раздался вопль бешеной боли и злобы.

Ирвинг как раз поднимался на ноги. В голове у него еще гудело от удара. Он замер на одном колене от невероятности происходящего.

Колышек не соскочил. Брюн просто успела закрыть грудь рукой. Очевидно, Ирвинг пробил ей кисть насквозь. Теперь Брюн, рыча от кошмарной боли, пыталась вытащить кол из кисти другой рукой. Она обожглась и закричала еще ужаснее. Ритуальное покрывало наполовину сползло с гроба.

Люди, присутствовавшие в соборе, в паническом ужасе бросились вон с криками и плачем. В узких дверях, ведущих на внешнюю галерею, мгновенно началась давка. Это лишь усиливало ужас до смерти напуганных людей.

Ирвинга потащила обезумевшая толпа, как волна тащит рыбацкий баркас. В соборе стало полутемно. Несколько подставок со свечами опрокинули и растоптали. Удивительно, как только не начался пожар. Но бог не попустил совершиться злодеянию. Ирвинг уцепился за колонну. Над бушующим людским морем он увидел отца Анатолия. Он громко читал молитву от нечистой силы. Голос его срывался. Священник заполнял паузы энергичными взмахами кадила. Увиденное вернуло Ирвингу присутствие духа.

Брюн не оставляла попыток избавиться от колышка в руке, причинявшего ей нестерпимую боль. Но все было тщетно. Тогда Брюн обратила прекрасное лицо к куполу и яростно закричала:

— Карл, ну где ты!

Из узкого окна в куполе с треском посыпалось стекло. В освободившемся проеме появилась высокая фигура в черном плаще. Брюн с невнятным плачем, звучавшим ужаснее самого злобного рычания, протянула к Карлу покалеченную руку — так ребенок тянет руки к матери. Верхняя губа ее вздернулась, обнажая крепкие острые белые зубы и огромные клыки. Люди в соборе закричали, и тогда Карл сделал уже знакомый Ирвингу жест. Несколько человек с отчетливым стуком упали, другие словно оцепенели. Все смешалось в душе Ирвинга — боль, ненависть и жалость. Он смотрел на происходящее словно далеко со стороны. Ирвинг вдруг понял, что он — единственный человек в соборе, на кого чары упырей не оказали воздействия. Он словно очнулся и спохватился, что потерял слишком много времени. Ошибка Ирвинга заключалась в том, что он не ожидал встретить сопротивление, посчитав рассказ отца Анатолия дежурной сказкой мракобесов. Он не был готов драться с Брюн — и все еще не мог представить себя и Брюн, сошедшихся в смертельной схватке. Слишком много противоестественного эротизма было в этом видении.