Алла Белолипецкая - Орден Сталина

Из дальнего конца секретного туннеля метро донесся стук колес приближающегося поезда, но ни Коля, ни его собеседник этого будто и не заметили.

– Думаете, я скажу, что вы – недобитый белогвардеец, враг народа или, скажем, агент иностранной разведки? – усмехнулся Скрябин, еще на полшага приближаясь к заветному портфелю. – Так вот: вы – ни то, ни другое, ни третье. Более того, у меня есть все основания считать, что вы никакой не Григорий Ильич Семенов. Разве что вы были им до того, как вас обратили .

– И что же заставило тебя, Николай Скрябин, думать так? – Ухмылка комиссара госбезопасности как-то померкла.

– Да многое. То, что вы не изменились ни на йоту с самого 1911 года, когда присутствовали на петербуржском аэродроме, где разбился летчик Смит. То, какие папиросы вы мне дали. И, в конце концов, то, что сегодня, у входа в метро, вы смогли только дважды окликнуть меня. Есть ведь одно поверье… Я раньше считал его глупостью, а оно не соврало: трижды позвать другого человека может только человек. Демоны могут позвать кого-либо только дважды.

– Да, ты и впрямь догадлив, – согласился Семенов. – Даже жаль, что с тобой придется расстаться. И знаешь, что самое интересное? Я-то вовсе и не догадывался, кто ты вообще , пока не поступила информация из Большого Дома на Литейном. К ним пришло письмо – написанное женским почерком, между прочим. Вот уж воистину: женщина – сосуд Диавола. Знаешь, что было в том письме?

– В нем говорилось, – сказал Николай, – что практикант НКВД по фамилии Скрябин – внук бывшей британской подданной Вероники Хантингтон, гадалки, проживавшей до 1923 года на Каменноостровском проспекте, а в прошлом году покончившей с собой – после того, как был убит Киров.

На сей раз настала очередь онеметь Григорию Ильичу. Он не мог выговорить ни слова, только глядел на Скрябина, не мигая; из туннеля – уже более отчетливо – доносилось громыхание колес.

– Да, да, не удивляйтесь. – Коля приблизился к Семенову настолько, что мог бы коснуться его рукой. – Это письмо я сам продиктовал. У меня, видите ли, не было доказательств относительно вашей связи с силами той стороны . Вот я и решил подтолкнуть вас к активным действиям. И не ошибся в вас. Теперь вы прихватили эти доказательства с собой. Ваши папиросы, сделанные по спецзаказу, – они ведь в этом портфеле, не так ли?

И в ту же секунду они бросились друг на друга – одновременно. Николай что было силы дернул на себя портфель, другой рукой толкнув Григория Ильича в грудь. Григорий же Ильич подсечкой ударил юношу по ногам, намереваясь сбросить его на рельсы, по которым секретный поезд мог проехать в любую минуту. В итоге оба они повалились наземь возле самых рельсов (перрона здесь, конечно же, не было). Семенов не разжал пальцы, не выпустил кожаную ручку: она с громким хлопком разорвалась, как старая конская упряжь, и портфель с доказательствами шлепнулся на шпалы. Поднять его пока было некому.

Коля и Григорий Ильич принялись дубасить друг друга, как двое сцепившихся на школьном дворе мальчишек. Семенов оказался гораздо тяжелее Николая, да и опыта у него было побольше; без особого труда он подмял под себя Скрябина и принялся бить его головой о звеневший в приближении поезда рельс. Но так увлекся этим, что и сам пропустил очень серьезный удар. Коля высвободил-таки одну руку и кулаком врезал Семенову справа по переносице.

Голова мерзавца резко пошла влево, нос его приобрел отчетливое дугообразное искривление, а из ноздрей хлынула кровь. Но длилось это секунду-другую, не больше, и не вывело чекиста из строя, не заставило его ослабить хватку. Нос Григория Ильича почти тотчас выправился – сам собой, и кровотечение, едва успев начаться, прекратилось.

Коля видел это и как будто не удивился. Только с этого мгновения он почти прекратил сопротивляться, и Семенов – который будто осатанел, – принялся наносить безответные удары ему в голову и по ребрам. В ту минуту Николай даже не ощущал боли и только старался не подставлять под удары лицо, прикрываясь сведенными руками.

Поезд между тем находился уже где-то совсем близко.

«Успею ли?..» – подумал Скрябин и развел на мгновение руки, чтобы глянуть на чекиста, словно пытаясь узреть в нем какие-то знаки. В этот момент Семенов мог бы и сам в отместку сломать ему нос, но Григорий Ильич явно утомился избивать своего противника и с некоторой одышкой произнес:

– Ну, вот и всё, принц Калаф!.. – Он поднял с земли свой портфель и занес его над Колиной шеей – чуть наискосок, как нож гильотины. – У этой сказки счастливого конца не будет.

И тут Коля сумел, наконец, поймать ускользающий взгляд чекиста. Древнее зло – черное, как та промоина в небе, которая появилась в результате эксперимента Филиппова, – плескалось в них.

– Анна Мельникова, – едва слышно прошептал юноша.

– Что-что? – переспросил Семенов.

– Это я устроил ее побег. И помогал мне в этом Иван Тимофеевич Стебельков. Хотите узнать, где она сейчас? – И Скрябин произнес что-то еще – уж совсем беззвучно.

– Ну-ка, повтори! – Григорий Ильич наклонился к самому Колиному лицу – и опустил портфель.

Чекист даже не смог осознать, что случилось. Вот только что – избитый мальчишка лежал возле рельсов, почти неживой, а затем – вдруг резко сжал правый кулак, как-то странно вывернув запястье. И мгновенно из рукава его рубашки выскочило лезвие. «Девять дюймов», – успел оценить длину клинка Семенов, и лезвие вонзилось в него: между седьмым и восьмым левыми ребрами.

Григорий Ильич рассмеялся наивности своего противника, но – этот смех вышел каким-то очень уж человеческим, хрипловатым, как будто ему не хватало дыхания. Глава «Ярополка» всегда становился почти человеком , когда убивал; и Скрябин понял это, обнаружив четкое изображение его лица на пленке в момент, когда негодяй передавал нечто («Беломор») летчику Благину. Потому-то Коля и дожидался момента, когда в чекисте начнутся перемены, чтобы вытащить свой последний туз из рукава .

– Я сказал: сдохни, тварь, – повторил Скрябин слова, не расслышанные Григорием Ильичом.

Но с этим сдохни всё оказалось не так просто. Семенов не стал полностью человеком, даже убивая Колю. Удар, пришедшийся точно в сердце, вызвал бы у человека мгновенную смерть; Григорий же Ильич умирать не поспешил. Он выронил портфель (Скрябин левой рукой тут же отбросил его в сторону) и попытался вытолкнуть из себя клинок – то есть отпихнуть Колин кулак от своей груди. Кинжал длиною в двадцать три сантиметра был вделан в хитроумное приспособление, крепившееся к Колиному предплечью.

Николай, конечно, руки не убирал, продолжал вдавливать клинок в грудь Семенова, но у него самого уже темнело в глазах и как-то влажно и удушливо першило в горле. Да, Григорий Ильич утратил свою прежнюю силу; но и у Скрябина сил уже почти не оставалось.