Анна Старобинец - Первый отряд. Истина

Она спит очень крепко. Она не слышит меня.

— Лена, — говорю я ей громче.

— Лена, — я трогаю ее за плечо.

— Лена! — кричу я ей в ухо. — Лена! Лена!

Она не слышит меня.

Я трясу ее, я дергаю ее за черные волосы. Она молчит. Она твердая, как манекен.

Я кричу, я переворачиваю ее на спину. Лицом вверх. Мертвым лицом вверх.

Она улыбается фиолетовыми губами. В уголке рта застыла капля слюны. Ее левый глаз смотрит весело, не мигая. К правому глазу прилипло перо от подушки.

Я бегу на второй этаж, в холл, туда, где орет телевизор.

— …Подбай про здоровя своэй шкири! Щоб вона завжди була гладка й шовковиста, наши вчени розробили препарат…

Они сидят, уставившись в телевизор. Жирная, Рыжий, Немой и еще человека четыре. Жирная склонила голову на плечо Рыжему. Она всегда мечтала, что однажды так сделает.

Клоун лежит на полу, подтянув к подбородку колени.

Они улыбаются.

Я обхожу все спальни на этаже. И балконы. И душевые кабинки.

Они все улыбаются. У них счастливые окаменевшие лица.

Я возвращаюсь в холл. Вдыхаю теплый домашний запах. Я сажусь на свободное место, рядом с Немым, и кладу голову ему на плечо. Клоун свернулся клубочком у моих ног. Он как младенец. Как большой эмбрион.

Я счастлива, что знала их всех, что мы росли вместе… Сердце колотится так, словно я бегу стометровку. Я счастлива, что скоро встречу их снова… Я задыхаюсь — но это просто от счастья. Я счастлива, что я их сейчас догоню…

Они все застывшие. Все застыло. Я тоже застыну.

— Я счастлива, — говорю я одними губами. И в тот же момент внутри меня взрывается боль.

Это неправда. Я только что сказала неправду. То, что я чувствую, не называется счастьем.

Они все застывшие. Муха, ползущая по лицу Клоуна, застыла над верхней губой.

Как-то иначе…

Лохудра на телеэкране застыла в голливудском оскале.

Называется как-то иначе…

Секундная стрелка застыла на настенных часах. Они все застыли. Все застыло. Я тоже застыну.

Смерть.

Я резко вскакиваю с дивана.

Это называется смерть.

Так резко, что Немой заваливается на опустевшее место.

Смерть.

Я бегу вниз, к Подбельскому, в конец коридора. Его комната заперта… — или нет, просто подперта чем-то с той стороны. Я разбегаюсь и толкаю ее плечом, снова разбегаюсь — и снова изо всех сил толкаю…

…В комнате никого нет. Письменный стол передвинут к двери. Стол — а на нем стул. Нелепая баррикада… На полу валяются диски, бумаги, книги. И битые стекла — много мелких и крупных осколков. Окно разбито. По подоконнику размазано бурое.

И еще на стене. Пять засохших бурых букв на стене.

ВОЙНА.

От Георгиевского монастыря к пляжу ведут семьсот восемьдесят восемь ступенек. Кровь еще свежая: если наступить на пятно, на нем отпечатывается рисунок подошвы…

Он лежит на пятьсот сорок третьей, правая нога свесилась на пятьсот сорок вторую, ручеек крови дотек — я свечу фонариком вниз, — дотек до пятьсот тридцать девятой.

Я освещаю его лицо, ожидая увидеть все то же выражение счастья.

Но счастья на его лице нет — скорее досада, скорее тоска по упущенным шансам… Выражение вратаря, только что пропустившего гол.

Его лицо повернуто к морю, к чернеющему в небе кресту на скале Святого явления. А глаза почему-то кажутся синими-синими, точно смерть напоследок добавила недостающий пигмент.

Он лежит на животе. Короткая рукоятка ножа торчит из черного пятна под левой лопаткой.

Я пытаюсь вытащить нож — но он плотно врос в его тело.

Я глажу его по спине. Глажу по волосам. Я говорю ему:

— Папа.

Я знаю, мне полагается закрыть эти синие глаза, — но я все оставляю как есть. Пусть смотрит на море. Пусть смотрит на крест на скале Святого явления. Уверена, это лучше, чем полная темнота.

Я спускаюсь вниз, к морю, и смываю его кровь со своих рук соленой водой.

Я поднимаюсь — впереди семьсот восемьдесят восемь ступенек.

Я падаю на семьсот восемьдесят шестой…

Полная темнота. Очень холодно.

Демиург, создавший человеко-зверей, — имитатор и фальсификатор, и его создания по природе своей имитаторы тоже. Московские розенкрейцеры, бледные копии истинных магов, своими гимнами, своими ужимками и прыжками имитировали ни много ни мало попытки овладеть Врилом, всепронзающей и всепроникающей энергией вечной Вселенной..

Вожаки человеко-зверей никогда не умели объединяться. Они грызли друг другу глотки. Они боролись за власть. Истребляли неподчинившихся.

…В первый раз Белюстина привезли на Лубянку в 28-м — вместе с двумя другими оккультистами. Их продержали там три месяца, после чего Белюстина отпустили, а двух других расстреляли. Московские розенкрейцеры расценили такой исход как доказательство могущества их главы, великого мага, совладавшего с кровавыми псами режима. Они предпочли не думать о том, что в роли дрессировщика мог выступать не Белюстин. А псы.

…Второй раз Белюстина и всех его розенкрейцеров взяли весной зз-го. Все, кроме Белюстина, отправились в лагеря.

Белюстина отпустили.

….В третий раз он попал на Лубянку в сороковом. На закрытом слушании присутствовала какая-то шишка из Спецотдела. Белюстин получил десять лет.

Где он сидел — неизвестно.

Когда и как умер — загадка.

Человеко-зверь с отменным чутьем, талантливый фальсификатор, Белюстин поступил так, как поступил бы настоящий алхимик. Нигредо — часть процесса Великого делания. Символическая смерть — и перевоплощение алхимика.

Он исчез. Он сделался кем-то другим.

Мы знаем, кем.

— …Монастырская земля не пустует-тует-ет-т. Три обширных совхоза расположились треугольником-ольником-ником-ком-м на полуострове-острове-рове-ве-е….

Полная темнота. Очень холодно.

Я лежу на спине.

Чей-то голос звучит рядом со мной — высокий мужской голос, или, может быть, низкий женский. Он говорит что-то о монастырях и совхозах. Он расслаивается, крошится в ушах на слова и слоги, выдавливается из невидимых стен гулким эхом.

Я слышала, когда человек умирает, его сознание не может с этим смириться и продолжает творить фантомы. Исторгать из себя ощущения, образы, звуки…

Если я умерла, мое сознание набито редкостным бредом.

— …Один угол — совхоз «Безбожник». Здесь, над глубоким обрывом, у мыса Фиолент-лент-нт-т, еще недавно жили трутнями представители мракобесия-бесия-сия-я-а…

— Я умерла? — спрашиваю я темноту.

— Если сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем, — отвечает мне темнота не то высоким мужским, не то низким женским. — Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще… Слава Господу, ты не умерла, дочь моя…