Анна Старобинец - Первый отряд. Истина

…Я просыпаюсь от холода. Все в той же келье — только теперь из маленького зарешеченного окошка под потолком пробивается солнце. Очень болит голова.

— Рад, что тебе уже лучше, — мужской низкий голос.

Я резко сажусь на матрасе — так резко, что темнеет в глазах. Через секунду из пульсирующего мрака проступает фигура. Пуза тый монах с жидкой пшеничного цвета бородкой, на вид вполне реальный, сидит на раскладном стульчике рядом со мной. Руки его лежат на коленях. На каждой — по пять пальцев. По пять пухлых розовых пальцев.

— Где мы? — говорю я. Голос какой-то хриплый, как будто я долго болела. Или много кричала. — Кто вы?

— Мы в Георгиевском монастыре. Меня зовут отец Александр…

— А тот, другой? Где он?

— Другой?

— Монах в капюшоне… С одним пальцем… Тот, который приходил до вас.

— Бедная девочка, — гладит он меня по голове. — Бедное, бедное дитя… Ты просто бредила. Ты несколько часов пробыла без сознания. Рано утром я нашел тебя на ступенях лестницы, ведущей от монастыря к морю, и принес сюда. Никто, кроме меня и врача, не заходил к тебе в келью.

Он не врет: мне совсем не больно от его слов. Его голос звучит так спокойно и просто. Сейчас он мне скажет, что все это был просто бред, просто сон. Он скажет, что я упала, спускаясь к морю. Что все они живы. Что ничего не случилось…

— …А там, ниже, — он страдальчески морщит жидкие брови, — чуть ниже на ступеньках я нашел твоего учителя, мир праху его… Пусть все они упокоятся с миром, Господи, какая чудовищная трагедия, Господи, бедные дети!.. Бедные, бедные дети!..

Он прикрывает глаза рукой.

— Я думала, мне приснилось, — говорю я. — Они… они правда все умерли?

— Увы, — он не отрывает руки от лица. — Увы, увы. Да.

— От чего?

Вероятно, мне положено сейчас разрыдаться — но слез нет. Совсем. Я задаю вопросы, которые должна задавать, — механически, как автоответчик.

— Пока не понятно… Не вполне понятно, что вызвало смерть… Это очень тяжелая тема.

— Я умею говорить на тяжелые темы.

— Хорошо. Тебе следует знать. Никаких следов нападения на интернат милицией не обнаружено…

— Слово «война», — говорю я. — На стене в кабинете Подбельского было написано кровью слово «война». Они видели? Разве это не след нападения?

— Да-да, это след, — он теребит рукой бороду, — но, кроме тебя, его никто почему-то не видел, дитя мое… И следов отравления в их крови не нашли. И физических повреждений. Вскрытие показало, что все они… Все, кроме Подбельского, умерли естественной смертью.

— Естественной? — повторяю я за ним и вдруг слышу, как кто-то хрипло смеется. Кто-то очень веселый, очень глупый и злой хохочет внутри меня, заставляет меня трястись и повизгивать, я пытаюсь остановить его, пытаюсь остановиться — но не могу, я смеюсь отвратительным заливистым смехом и сквозь смех повторяю:

— Естественной смертью… естественной, естественной смертью… я их видела, они все улыбались… это было очень естественно-о-о…

Батюшка смотрит на меня понимающе, потом говорит «прости, Господи» и звонко бьет меня по щеке пухлой ладошкой. Я хватаюсь за щеку, а тот, кто только что во мне хохотал, принимается тонко скулить и плакать. И я вместе с ним.

— Поплачь, поплачь, Ника, — гладит он меня по волосам той же рукой, что ударил. — Поплачь, станет легче.

Он прижимает меня к своему круглому животу и покачивается вместе со мной из стороны в сторону.

— Разрыв сердца, — говорит он. — Почти у всех обнаружили разрыв сердца.

Он говорит:

— Конечно, будет расследование, но никто ничего не поймет.

Он говорит:

— Но мы-то уж знаем… Уж мы-то знаем, кто за этим стоит.

Он тихо шепчет:

— Наш враг коварен, как сам Враг рода человеческого.

Он шепчет мне в ухо:

— Ты права, дитя мое, это начало новой войны.

Он говорит:

— Мы тут не любим всяких гэбистов, секретных сотрудников и иже с ими. Но мы сотрудничаем. Если дело правое, мы всегда сотрудничаем… Они и совхоз у нас тут устраивали, и санаторий, и госпиталь, и концлагерь, и военную часть. — Он вынимает из просторного кармана мобильник. — Но в ту войну мы сотрудничали… — он набирает номер и прислоняет телефон к уху. — …И будем сотрудничать в эту войну… Алло, Палыч? Неси!

— Кто вы? — Я вырываюсь из его пухлых рук, из теплых складок его живота. — Кто вы? Кто вы? Что происходит?

— Я — хранитель, — говорит отец Александр, торжественно поднимаясь и выпячивая вперед круглое пузо. — Я всего лишь простой хранитель, но ты, я надеюсь, воин. И я должен отдать тебе кое-что, Ника… В назначенный час Хранитель передает Воину оружие… — Он яростно косится на дверь. — Палыч, ты где там, а?!

На пороге возникает сизый мужичок в трениках, похожий на слесаря. Руки у мужичка запачканы чем-то черным и бурым. В руках у мужичка меч. Он шмыгает носом и делает шаг в мою сторону.

— Стой, я сам. — Отец Александр отбирает у мужичка меч.

Я по-прежнему сижу на подгнившем полосатом матрасе. Я смотрю на сумасшедшего попа и на пьяного слесаря, на темный, дымчато-серый клинок. Его сталь похожа на бархатную змеиную шкурку. Я смотрю на ее струистый узор и не могу шевельнуться. Кто-то злой и веселый — тот самый, внутри меня, — начинает тихо хихикать. Он трясется внутри меня, там, где солнечное сплетение, где у человека душа, — он трясется, и я трясусь вместе с ним, мелко-мелко, почти незаметно.

Отец Александр подходит ко мне вплотную. Меч он держит за рукоятку обеими руками.

Он просит Палыча выйти из кельи — и Палыч, недовольно крякнув, выходит. Он просит меня встать на колени и склонить голову. Я выполняю. Мне почти все равно.

— Правильно поступает тот, кто относится к миру, как к сновидению, — говорю я.

— Истинно так, — отвечает отец Александр. — А теперь, дитя мое, слушай, что я скажу. Величайшая честь для меня передать тебе эту катану — я делаю это так же, как в свое время отец Николай, царствие ему небесное, передал ее Надежде Руслановой…

…Он говорит долго. О том, что эта катана — древнее оружие, принадлежавшее когда-то самурайскому роду Китакуба. О том, что воины этого рода были великими охотниками за демонами, колдунами и оборотнями, и катана помогала им в этой охоте, ибо только его заговоренная сталь была способна пронзать нечувствительную к любой другой стали плоть нелюдей. О том, что эта катана повинуется лишь своему хозяину и никому больше. О том, что в 1911 году отважный полковник Китакубо, умирая, завещал ее своему ученику — плененному им когда-то в ходе русско-японской войны солдату Николаю.

…Он рассказывает о том, как солдат Николай вернулся в Россию и стал послушником Георгиевского монастыря. О том, как в тридцатом году, когда люди в форме и в штатском разрушили храм и сбросили в море крест со скалы Святого явления, а высокий худой человек, представившийся генералом Беловым, вежливо предложил отцу Николаю сотрудничать, он плюнул этому человеку в лицо и в гневе покинул монастырь. И о том, как после начала войны он все же согласился сотрудничать. Сотрудничать со Спецотделом.