Мария Захарова - Вой лишенного, или Разорвать кольцо судьбы

— Гвардеец из сопровождения прибыл, — пролепетал слуга, испуганный гневным тоном правителя.

— Какого сопровождения?

— Кортежа вашей дочери в Эргастению, — выдохнул Арунг, мечтая провалиться в царство Аргерда, лишь бы не встречаться с недовольством вейнгара.

— Пускай, — рявкнул Матерн, которого накрыло волной нехорошего предчувствия.

— Слушаюсь, господин.

Слуга распахнул дверь, пропуская в личный кабинет вейнгара взмыленного от долгой скачки охранника. Поклонившись в пояс, мужчина, чеканя шаг, подошел к столу и протянул Матерну письмо. Печать советника блеснула в свете каминного пламени.

— Свободны, — приказал вейнгар, вырывая послание.

Прежде, чем закрылась дверь, восковой кружок разлетелся на части, а веревочный жгут, опоясывающий письмо, свалился к ногам тэланского правителя. Он погрузился в чтение.

— Не может быть! Она не могла… — выдохнул Матерн, когда последний, витиеватый завиток, украшающий подпись советника, оборвал неожиданно-неприятную весть. В глазах вейнгара вспыхнул стальной блеск ярости.

Таирия пропала! Сбежала, пренебрегши волею отца! Проигнорировала его указания! Это недопустимо. Невозможно! Но подтверждение лежало перед мужчиной, выведенное красивым почерком советника.

Матерна затянуло в пучину бешенства, моментально поглотившего единичные капли раскаяния.

— Это все она! — вскричал вейнгар, сметая со стола переписку, перья, чернильницу — все, что подернулось под руку.

Сорвавшись с места, он бросился к той, кого винил во всех своих бедах. Имя сестры пылало на языке. Оно горело в нем, кривя очертания губ, но так и не сорвалось с них, словно не могло быть озвучено.

— Ты! Все ты! Одна ты! — прошипел Матерн, без стука ворвавшись в покои Лурасы.

Она готовилась ко сну и встретила брата тонкой, полупрозрачной сорочкой и серебром распущенных волос.

— Будь добр, выйди. Я оденусь, — лишенным эмоций голосом велела она, отворачиваясь, будто не слышала обвинений, брошенных им в лицо.

И только пылающий взгляд старой кормилицы окатил его волной презрения. Жгучей волной, каковой бывает лишь искреннее, неприкрытое осуждение близкого.

Под этим взглядом Матерн ощутил себя вывалявшимся в грязи и, спасая остатки достоинства, поспешно покинул комнату. Желание высказаться утонуло в ясных глазах Гарьи и бездушие сестринского голоса. Его место заняло стремление спрятаться и зализать раны.

Он вновь был побежден ими. В который раз отброшен назад в годы сомнений и раздумий, в период, когда страстное желание стать вейнгаром подогревалось в нем присутствием маленького урода во дворце. Он снова ощущал страх остаться в стороне от того, к чему стремился. Вновь потерял уважение близких людей, предав то, во что они верили. В одночасье лишился отца и младшей сестры. Стал одинок.

Дверь не скрипнула. Бесшумно открывшись, она также тихо затворилась за вошедшим в покои мужчиной. Не издала ни звука, вторя атмосфере напряженности, пронизавшей каждую пядь свободного пространства.

Сидящая у кровати женщина головы не подняла. Она не проявила ни капли заинтересованности звуком шагов, занятая больным, лихорадочно мечущимся на кровати. Его стоны и вскрики оглашали сумрачную, красно-синюю тишину — осязаемую и неотвратимую, до предела насыщенную страхом за дни болезненного ожидания.

От них вздрагивал огонь в камине, выпуская снопы искр. Стенали поленья, оплакивая свою участь, и тени прятались по углам, спасаясь от голубоватого сияния, сверкающим мечом прорезающего полумрак.

— Как он? — спросил Сальмир.

Вопрос прозвучал глухо, словно потерялся в мягкой пуховой перине, устилающей кровать. Антаргин напоминал упеленанного младенца, настолько крепко Ираинта обернула его одеялами. Темные волосы, разметавшиеся на ткани подушки, были единственным выделяющимся пятном в этом царстве белого. Даже смуглая от природы кожа Перворожденного, казалось, лишилась цвета, обескровленная долгими мучениями.

— Без изменений, — также тихо отозвалась Ираинта, отирая влажной тряпицей пергаментный лоб раненого.

— Затягивается?

— Нет. Плохо. Слишком долго.

— Он…

— Слабеет с каждым днем. Не понимаю почему. Все делаю, а…

Старая женщина горестно выдохнула. У нее не было слов, чтобы передать состояние, в котором пребывал ее мальчик. Он исчезал на глазах — усыхая, бледнея. Уже не был тем Антаргином, о котором она заботилась столько лет. Превращался в тень, уходя в туманное царство бездушья, и она не могла достучаться до него, чтобы указать дорогу обратно.

— Но Риана…

— Риана, Риана, — оборвала посетителя ротула. — Всегда вы о Нерожденной. Что она делает для него сейчас? Ничего! — со злостью выдохнула женщина. — Он здесь, она там. — Ираинта неопределенно махнула рукой в полумрак комнаты. — Пусть придет и сделает что-нибудь настоящее! То, что поможет!

Изъеденная морщинами рука легла на лоб Антаргина. Узловатые пальцы легко пробежались по влажной от испарины коже, лаская и успокаивая одновременно.

— Посмотри на него! Ты друг. Близкий. Всегда рядом, а он одинок. Каждый день на моей памяти одинок… Памяти старухи.

Исполненный нежности взгляд приласкал заострившиеся черты пребывающего в беспамятстве.

— Все для вас. Для тресаиров. А ему что? — казалось, старушка говорит сама с собой. — Пустота, да он, — укоряющий взгляд остановился на нише с гобеленом. — Смотреть только, не трогать. Его не станет, а ее даже рядом не будет, — тихо закончила Ираинта, смаргивая слезы.

Душа женщины болела. Разрывалась на части, рассыпалась кусочками горечи, оплакивая чистоту души названного сына.

— Ираи…

— Ш-ш-ш. Иди, калерат. Тебя дела ждут, а он моя забота. Как всегда.

Она не удостоила мужчину взглядом. Зачем? Не видела смысла. Ее смысл исчезал вместе с жизненной силой Перворожденного, просачивался в бездну, откуда нет возврата. Растворялся в ней.

— Мальчик мой, — едва слышным, просительным шелестом сорвалось с губ. — Вернись к нам.

Смочив тряпицу в стоящей у кровати чаще, Ираинта принялась обтирать лицо Антаргина. Медленно, нежно, любяще — почти невесомыми движениями, так не вяжущимися с огрубевшей кожей ее рук и искореженными временем суставами.

Для него все. И жизнь тоже, но никто не возьмет. Кому нужна жизнь старухи? Кто согласится обменять ее на молодого, полного сил мужчину? Никто! И это страшило. Только это печалило.

— Прости, маленький, — прошептала женщина, убрав со лба Перворожденного прядь темных волос. — Если бы я могла…

Продолжение монолога Сальмир не слышал, отрезав себя от горя деревянной преградой. Закрыв за собой дверь, он покачал головой, отвечая на встревоженные взгляды других собирателей.