Александр Золотько - Слепцы

Топор, ударивший охранника в голову, был повернут обухом, но это ничего не меняло: охранник умер сразу. Просто лезвие не застряло в кости, и не пришлось тратить время на то, чтобы высвободить его.

Скоро дом суконщика, скоро, успокаивал себя Старый Крыс. Вот сейчас до перекрестка, потом свернуть направо, а там уже рукой подать. Нужно будет ударить в дверь условным стуком, она откроется – и можно будет почувствовать себя в безопасности. Там, за дверью – еще четыре портовых головореза. И двое стоят в тоннеле перед лазом в подвал дома, охраняя изнутри.

Дверь в доме Крыс приказал поставить дубовую, оковать ее самым лучшим железом. И в тоннель лаз закрывался люком из дубовых досок, снизу перекрывался толстенным железным засовом, так что достаточно только спуститься, чтобы оказаться вне досягаемости для любого врага.

Почти для любого.

На перекрестке Старый Крыс приказал двоим охранникам остановиться и перекрыть улочку: она неширокая, можно, раскинув руки, достать до противоположных домов. Если кто-то гонится – неизбежно натолкнется на этих вооруженных здоровяков. Даже если им не удастся остановить врагов – их может оказаться слишком много, – то задержать, пока откроется дверь в доме, они точно смогут.

В боку с непривычки начало колоть, будто кто-то тыкал шилом. Крыс прижал боль рукой и ускорил шаг – нужно было что-то большее, чем просто боль в боку, чтобы он остановился. Намного большее.

Дверь. Крыс несколько раз ударил рукоятью ножа по дереву. Три раза размеренно, потом четыре – быстро. И еще два раза совсем медленно. Тук. Тук.

За дверью грохнул засов, петли были смазаны – дверь открылась бесшумно. Возле самого порога горел масляный светильник. Крыс быстро вскочил в дом, чтобы не маячить на фоне света.

– Дверь закрой, – выдохнул он, прижимаясь спиной к стене возле двери. – Быстро!

Последний охранник успел втиснуться, когда дверь уже закрывалась.

Удар, грохот закрывающегося засова.

Что там случилось с двумя остолопами, оставшимися на перекрестке, Крыса не волновало. Главное – он в безопасности. И уцелевший охранник – тоже.

Охранник улыбается. Или…

Из уголка рта охранника появляется черная струйка и медленно сползает по подбородку. И не улыбка это вовсе на его губах – это гримаса, предсмертная гримаса.

А из темноты, из-за желтого круга, очерченного неверным светом лампы, вырывается лезвие меча. И оно, это лезвие, легко и почти бесшумно входит в шею охранника. И огонь светильника дрожит в капельках воды на лице умирающего.

Старый Крыс отпрыгивает в сторону, бьет наотмашь, вслепую ножом и поражает пустоту – тело его, теряя равновесие, наклоняется вперед. В ту же минуту тело мертвого охранника обрушивается на Старого Крыса, бьет его по ногам. Он пытается устоять, упирается левой рукой, своей знаменитой культей в стену, но нож продолжает держать перед собой. Он не собирается просто так сдаваться. Он будет драться.

Справа мелькает тень, Старый Крыс снова бьет ножом и снова промахивается, а из темноты на его руку падает палка. Удар, хруст, Старый Крыс кричит от боли – рука сломана.

Больно. И страшно.

Ему страшно, понимает вдруг Старый Крыс. Так страшно, как давно уже не было. А ведь он думал, что уже никогда не испытает такого страха в жизни.

Палка ударяет снова, на этот раз – концом в живот. С сокрушительной силой.

Крик обрывается, ноги подгибаются, и Старый Крыс – повелитель воров и нищих, властитель подземелий и трущоб – падает на колени, не в силах устоять. И новый удар обрушивается ему на голову, отправляя в кромешную темноту.

Кап… кап… кап… кап…

Старый Крыс медленно открыл глаза, но легче от этого не стало. За веками было так же темно, как и под ними. Мокро: по спине стекали струйки холодной воды. Мокро и неприятно. Старый Крыс попытался отстраниться от стены, отодвинуться от этих струек, но у него ничего не получилось. Резкая боль в правой руке полоснула неожиданно, заставила застонать. Кричать Крыс не мог: тряпка между зубов не давала такой возможности.

Что-то заскрипело. Дверь. Тяжелая дверь, петли которой давно не смазывали.

Тусклый свет медленно пролился на мокрые каменные плиты. В желтом квадрате появился черный силуэт.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил знакомый голос.

– Горбун? – Старый Крыс даже немного удивился.

Вот кого он не ожидал сейчас увидеть. Скользкий меняла с торговой площади, без возражений платящий налог и охотно поставляющий любые сведения в нору.

– Извини, что так вышло, – тихо-тихо произнес горбун. – Я не мог иначе… я вообще не должен был с тобой разговаривать, но не удержался, попросил, и мне разрешили. Всего несколько слов.

Горбун подошел к Старому Крысу, неслышно ступая по влажным плитам. В левой руке у него был светильник. Бьющийся на сквозняке огонек освещал лицо горбуна, подчеркивая все складки и морщины, превращая его в жутковатую маску.

– Мы никогда не смотрели в глаза друг другу, – тихо сказал горбун. – Я не смел, а тебе было все равно, кто там прижимается к стене, пропуская тебя. Ты стоял на балконе городского Совета с веревочной петлей на шее, тебе угрожала смерть, толпа кричала и бесновалась – а ты улыбался… Я стоял в этой толпе и завидовал тебе. Страстно, как не завидовал никому и никогда. Я не завидовал твоему богатству и твоей власти. Я завидовал твоему спокойствию. Ты презирал толпу, она ненавидела тебя за это презрение, но ничего не могла поделать… Тогда… Тогда, девять лет назад я решил… Я решил, что когда-нибудь… Когда-нибудь… Или, может, не тогда. Может, в прошлом году… Нет, все-таки решил я тогда, а в прошлом году понял, что решимость моя не умерла. Нет. Я следил за тобой, собирал по крохам рассказы о твоих делах, твоих словах, твоих поступках и мыслях… Тебе было наплевать на жалкого горбатого человечка… и ей тоже – наплевать. Он был горбат. Я – горбат. Я – урод. Она мне это сказала, захохотала, бросила в лицо, как плевок… И я ничего не мог ей возразить. Я действительно урод.

Горбун поднес огонек к самому лицу Старого Крыса, и тот почувствовал вначале жар, а потом боль, но отстраниться не мог: голова была схвачена веревкой.

Кожа на подбородке затрещала, Старый Крыс застонал.

– Я дарил ей подарки, я был щедр… Но она отвергла меня. А тебя… Тебя она принимала. Потом, после того, как я смирился. Я был уродом. И ты – урод. Но тебя она боялась, а меня… Надо мной она смеялась, не скрывая своего презрения. Красавица… Самая красивая из тех, кого я знал. Но тебя она приняла. Издевалась, унижала, но принимала на своем ложе. А я не мог ничего даже сказать: ей достаточно было только намекнуть тебе, и назойливый уродливый горбун исчез бы в утробе этого города… Но я был рядом. Я знал все, что происходило в доме. Мне докладывали, сколько раз ты был у нее и сколько раз она вскрикнула от наслаждения… Я знал, что ты ей подарил, знал, что ты ей обещал… Знал-знал-знал… Я в любое мгновение мог прервать ее жизнь, но ты бы остался жить. И я ждал. Терпел…