Макс Фрай - Одна и та же книга

Пилар.

Барселона — город для жадных. Для жадных до впечатлений, я имею в виду; что касается кошельков, тут совсем иной расклад.

Так вот, Барселона — город для жадных, тут слишком мною роскошной архитектуры, слишком много живописных забегаловок и разрисованных ставен, тысячи восхитительных закоулков и дворов, сотни тысяч их великолепных обитателей. Все это надо глотать большими кусками, ходить — стремительно, глазеть — неутомимо, причем лучше всего — сверху. С крыши Casa Mila la Pedrera — лучший вид на этот город, гораздо круче даже, чем если в бомбардировщик сесть, никакого сравнения с бомбардировщиком, при всем моем уважении к боевой авиации.

Стремительно ходить — не красного словца ради сказано, ужас в том, что вся эта душеполезная нечеловеческая красотища не собрана аккуратно на компактной территории старого города, как это обычно бывает, а разбросана щедрой рукой, чтобы уж не собрать. Прогулка по Барселоне — это бег с визуальными, тактильными, обонятельными, вкусовыми и прочими приятными препятствиями; некоторые из них практически непреодолимы.

Во дворе Кафедрального собора пруд, в пруду живут рыбки, золотые и не очень; там же пасутся толстые белые гуси. Войдя в собор, в очередной раз понимаешь, что бог католиков — это бог маленьких девочек, лучший в мире отец маленьких девочек, любящий и мудрый, кто-кто, а уж он прекрасно знает, что маленьким девочкам нужно для счастья. Кукольный домик, вернее, великое множество кукольных домиков, собранных вместе; разглядывая их, можно, грешным делом, подумать, что бог католиков и сам маленькая девочка, но все-таки нет, он просто заботится о них, а взрослые дяди и тети пусть выкручиваются как могут, да хоть в протестанты записываются или, к примеру, в спортивную секцию.

На картинках La Sagrada Familia кажется величественным храмом, а на деле — необычайно трогательное сооружение, одновременно смешное и страшное, как всякая хорошая история. Полная противоположность готическим соборам, которые устремляются снизу вверх, символизируя понятно какое похвальное намерение. Когда смотришь на Саграду, становится совершенно очевидно, что она-то как раз направлена сверху вниз, словно бы стекла с неба на землю, известная техника, дети так строят песочные замки, набирают в кулак мокрый песок пополам с водой и тонкой-тонкой струйкой льют его вниз, получаются причудливые витые, очень хрупкие башни, в точности как La Sagrada Familia, точнее, ее живая часть. Саграда — она же как сказочная волшебная вода, есть живая, а есть мертвая. Выглядит это так, будто сперва огромное небесное дитя развлекалось, играя с мокрым песком, а потом его позвали обедать, и остальное пришлось доделывать людям. Они стараются, конечно, как могут. А толку-то.

За Саградой есть крошечный пруд, со всех сторон окруженный кустами и деревьями. Можно устроиться на берегу, на камне, среди алой и зеленой листвы, принести с собой багет, делить его с чайками, все равно других развлечений долго не будет у вас, разве что на собор пялиться. Но уходить не стоит: если просидеть достаточно долго, до шести, скажем, вечера, можно услышать, как колокола Саграды вызванивают мелодию детской песенки. La Sagrada Familia — гигантская музыкальная шкатулка, так-то. И ведь хоть бы кто предупредил.

Ну или это только для меня колокола песенку вызванивали. Так тоже бывает.

А все-таки La Sagrada Familia — это уже не архитектура вовсе, это литература в чистом виде, назидательная история о том, что человек никогда не допрыгнет до неба — да какое там допрыгнет, даже вообразить, что было бы, если бы все-таки допрыгнул, для него немыслимо, безнадежная затея. А он все-таки прыгает и прыгает, тварь упрямая, и в этом — смысл жизни на земле.

И хватит об этом, пожалуй.

В меню кафе обнаружилось не то блюдо, не то напиток, не помню уже, название которого пропиталось сперва как «мемуары»; пробовать мы не стали, зато сразу придумали историю про кафе, где можно заказать мемуар и, скажем, полчаса маяться или наслаждаться чужими воспоминаниями, а потом лишиться их навсегда как ни в чем не бывало и в финале отвалиться от стола со смутным ощущением потери.

В Барселоне меня впервые в жизни накрыла маньяна. То есть натурально. В кафе на площади Соль что-то случилось с кофейной машиной, в результате мне варили кофе минут сорок пять. Время от времени ко мне подходил специально обученный официант и обреченно говорил: вода пока холодная, еще ждать будете? Конечно, буду, какие проблемы. Подумаешь, часом раньше, часом позже — не все ли равно. Солнышко же, площадь, миндаль цветет, собаки бегают, можно сидеть и не вставать, а кофе когда-нибудь потом, а если никогда, тоже ничего страшного.

Главное, что следует знать заранее о парке Гюэль, — подниматься туда от Травессеры надо не по улице Ларрард, мимо лавок с сувенирами (этим путем можно будет потом спуститься, быстро-быстро, не оглядываясь по сторонам), а по немыслимо прекрасной San Josep de la Muntanya, где то и дело кажется, будто впереди тупик, — ан нет, лестница, можно взбираться выше и выше, а потом зайти в парк Гюэль через боковую калитку.

Антонио Гауди все же прожил невероятно счастливую профессиональную жизнь. Я имею в виду, быть архитектором — это ведь страшная засада, хуже даже, чем кинорежиссером, в блокноте на коленке, без других людей и средств фиг чего сделаешь, и когда архитектору чуть ли не всю жизнь дают творить практически все, что в голову взбредет, это такая немыслимая удача, что слов нет.

В доме у нас нашелся старый путеводитель «Афиши», 2003 года издания. Там написано, что Ватикан всерьез рассматривает вопрос о канонизации Гауди, святого Антония Барселонского; в конце автор статьи ехидно добавляет, что достоверных сведений о канонизации Эузебио Гюэля пока нет. Хотя, если по уму, настоящий святой в этой паре именно Гюэль. Дать другому возможность беспрепятственно делать нечто, для тебя лично непонятное и недостижимое (я имею в виду не результат, оценить результат как раз несложно, а сам процесс созидания, который можно постичь только изнутри), — вот подлинно бескорыстное благодеяние. А родиться гением и творить потом что вздумается — это просто такая разновидность личного счастья, особенно ежели Гюэль какой-нибудь прекрасный несет тебя на руках через человеческую пустыню.

Я его люблю, а он меня не кормит. Прекрасный урод, мерзавец, садист в бетонных шортах, со стеклянным хлыстом.

Два часа берлинские лешие кружили меня по бывшей пограничной зоне. То ли мстили за снобизм, не позволивший мне жрать фастфуд среди елок и фонарей Потсдаммерплац, то ли просто такая уж злая у нас с Берлином случилась любовь.

Воскресным вечером третьего января центр Берлина был холоден, чист и безлюден. Встретить семнадцать человек за два часа — это ведь даже меньше, чем вовсе никого, если речь идет о центре европейской столице. Да и окна жилых домов оставались темными. Не живет тут никто, да и с чего бы живым людям в Берлине обитать, действительно. А неживые, надо понимать, по домам сидели. Холодно им.