Юлия Остапенко - Легенда о Людовике

— Вы знаете все, отчего мы собрались нынче на этот совет, — раздался в зале негромкий, но по-прежнему глубокий и звучный голос Людовика. — Время у всех нас не терпит, оттого не стану затягивать. Нынче я объявлю, кого смиренно прошу позаботиться о моем королевстве и о добром моем народе, пока я пойду освобождать Иерусалим. Признаюсь, я думал над выбором долго и совершил его не без сомнений, но, верю, ни один из вас не попрекнет его за необдуманность либо же неуместность.

«Неужели, — думал Жуанвиль. — Неужели, мой бедный король…»

— Я был сегодня в Венсенне и подготовил грамоту. — Свиток с печатью появился у короля в руке, и по залу прошло волнение: дело, стало быть, уже окончательно решено. — Согласно ей, я поручаю регентство сиру Матье Вандомскому, аббату Сен-Дени, и сиру Симону де Клермону Нельскому. Вместе два этих мудрых и благочестивых мужа удержат порядок и приумножат благоденствие моей возлюбленной Франции.

Королева Маргарита вскрикнула. Никто не услышал ее крика, кроме Жуанвиля, — ибо она кричала молча. Кровь отхлынула от лица королевы, сделав его враз таким же пепельно-серым, как лицо короля. Она пошатнулась, но Людовик, стоя к ней спиной, не заметил этого. Изумленная тишина лишь мгновение висела над залой, а потом все разразились приветственным криком и кинулись поздравлять двух названных мужей, которых, действительно, никак нельзя было счесть необдуманным выбором. Королева Маргарита только раз взглянула на своего мужа — взглянула ему в спину, кинув последний молчаливо кричащий, осуждающий и умоляющий одновременно взор ему меж лопаток, а потом повернулась и вышла прочь, никем не замеченная, никем не поддержанная, никому не нужная. Жуанвиль шагнул было за ней следом, но тут Людовик обернулся и спросил:

— Где мой сын?

Все поняли, что он имеет в виду наследника, Филиппа. Тот был здесь и вышел, преклонив колено. Людовик накрыл его русое, по-мальчишески растрепанное темя своей шершавой ладонью и сказал:

— Сын мой, слушайте советов этих добрых людей, как вы слушали моих. Почитайте их и уважайте, но слушайте также и свое сердце, и свой разум, и помните, как я вас учил.

— Буду помнить, отец мой, — сказал Филипп, и Людовик, подняв его с колен, поцеловал в лоб и благословил.

Затем состоялась церемония передачи королевской печати новым регентам. Все прошло быстро, в атмосфере суетливой, нерешительной радости. Никто не выглядел опечаленным, ничьи, казалось, планы не были нарушены. Даже Людовик, изъявив наконец свое решение, казался довольным и умиротворенным. Совет кончился менее чем за полчаса. Потом король ушел, за ним стали расходиться и остальные.

Проходя мимо Жуанвиля, стоящего в толпе придворных, король остановился, поглядел на него и сказал:

— Рад, что вы приехали, Жан.

— Я тоже рад, сир, — прошептал тот в ответ и поклонился, а когда выпрямился, Людовик уже был в дверях и через миг скрылся из виду.

То были последние дни перед отправлением в Эг-Морт. Оглашение регентов было одним из дел, завершающих подготовку к отбытию. На другой день назначили дату, когда король собирался выступить из Парижа. И его, кажется, нисколько не заботило, что событие это на сей раз в народе вызвало куда меньшее оживление, чем двадцать лет назад. Нельзя, конечно, сказать, что отъезд короля проходил незамеченным — скорей, он воспринимался как должное. Изредка можно было услышать в парижской таверне: «Отец наш снова нас покидает», да несколько вздохов, то скорбных, то сердитых — вот и все. Франция отпускала своего короля в этот поход так, как любящая семья отпускает усталого старика из жизни: с сожалением, но не ропща. Ибо всему на свете выходит срок.

Жуанвиль все эти дни скитался по Лувру, как неприкаянный. Он смотрел на Людовика издали, как в те первые дни, когда впервые приехал в Лувр семнадцатилетним оруженосцем, прислуживать за столом на королевской свадьбе. Все это было так безумно давно — он и сам уже постарел, и Лувр словно бы постарел с ним вместе, посуровел, зачерствел, переняв аскезу и неулыбчивость своего хозяина. Выцвели гобелены, заросли паутиной окна, пылью покрылась мебель и рамы картин, а сами картины поблекли и потемнели, и великие короли и принцы дома Капетов, изображенные на них, кажется, поседели и ссутулились, все дальше отходя в небытие. О, разумеется, все это было не более чем иллюзией; аскеза Людовика никогда не допускала неряшливости, и дворец его содержался в таком же строгом, сдержанном, благочестивом порядке, как и все его дела и все его королевство. Просто в Лувре не было больше жизни, как не было, кажется, ее и в Людовике.

Жуанвиль вспоминал, как видел его на свадебном пиру, сидящего рука об руку с Маргаритой, худощавого, стройного белокурого юношу с глазами и улыбкой старца. Что он знал уже тогда? Что такого, чего никому из смертных знать не дано вовек, да и не хочется знать?

«Я никогда его до конца не понимал, и никто не понимал», — так думал Жуанвиль, издали оглядывая свою память, и так же издали глядя на настоящее, на своего короля, который изредка проходил по двору, окруженный толпой своим чиновников, на ходу подсовывавших ему последние из срочных бумаг.

Накануне отбытия Людовик прислал Жуанвилю записку, в которой просил его приехать нынче в полдень в Венсенн. Он не указывал места, но Жуанвиль понял: была одна поляна, недалеко от любимого дуба Людовика, на которой они, случалось, садились вдвоем и часами говорили и слушали друг друга. Это было их место: никто их там не сопровождал, и это безумно льстило Жуанвилю, теша его тщеславие. Порой он думал, правда, что, наверное, такое же тайное местечко есть у короля и с другими его друзьями, например, с Рамоном де Сорбонном. В мыслях этих сквозила жгучая ревность, поэтому Жуанвиль старался поменьше давать им волю.

В конце концов, не было ничего удивительного, что Людовик выбрал именно это место, чтобы проститься с друзьями.

Жуанвиль приехал туда за полчаса до полудня, но все равно не опередил короля. Тот сидел, по своей излюбленной привычке, на голой земле, подобрав под себя ноги и обхватив колени руками, и жевал травинку, разглядывая высокое небо Венсенна. Он так сильно в последние годы исхудал, что, если бы не почти совершенно седые волосы, со спины его можно было бы принять за мальчишку. Он в детстве был уже стариком, а в старости оставался ребенком, как всякий святой. Лошадь его, стреноженная, мирно щипала траву.

— Я так и знал, что вы приедете раньше, — сказал король Жуанвилю, едва тот спешился и подошел. — Оттого сам приехал в одиннадцать. Мне хотелось тут побыть немного одному.

Сказав это почти извиняющимся тоном, он погладил ладонью землю, на которой сидел. Трава под ним была коротка и колюча, перевита обломками старых веток, но он ласкал ее так, словно она была для него мягче облаков. «Да, — подумал Жуанвиль снова, — он пришел сюда попрощаться, и не только со мной».