Юлия Остапенко - Легенда о Людовике

Людовик повернулся и посмотрел на него в таком изумлении, что Жуанвиль невольно выпрямился и подался назад.

— Как? А вы… вы разве не поедете со мной?

Недоумение и потрясение его было столь велико, что у Жуанвиля сжалось сердце. И впервые за этот день и час он потупился, не в силах глядеть своему королю в лицо.

— Нет… сир… я…

— Но разве вы… Вы вернулись, — голос Людовика звучал растерянно, — и я подумал…

Они оба молчали ужасно долго. Птицы снова запели, солнце светило ярко, и никаких теней не таилось в густой траве.

— Я помню ваши давешние упреки, — сказал король. — Все, что вы мне сказали тогда, два года назад… и я велел вам уехать. Я велел вам уехать, потому что вы были правы. Вы мне тогда еще говорили о бессмысленности этого нового похода, говорили, что… а я тогда не знал о невозможности отвоевания Иерусалима. Мне тогда еще… не сказали об этом. А вы уже тогда знали. Я очень хорошо помню, как вы тогда сказали: что я в мученичество играю, но в это нельзя играть, иначе все зря. Вы и сами не знаете, как были правы, Жан, как вы тогда были правы… И все-таки, — добавил король после паузы, будто не видя, как низко свесилась голова его друга, словно придавленная этими словами, — все-таки, когда вы нынче вернулись, я решил, что вы передумали. Не в том, что перестали меня осуждать, но что, может быть, и на этом последнем пути, в последней этой ошибке моей вы меня не оставите… нет, Жуанвиль?

— Сир, я не могу, — сдавленно отозвался тот. — Я едва не разорился в прошлый поход. Рыцари мои ничего не заработали на нем и чуть не пошли по миру. И моя семья… моя жена… я слишком долго ею пренебрегал.

— Ради того, чтоб лелеять мои ошибки? Вы это хотели сказать, — закончил за него Людовик. — Что ж. По-своему вы совершенно правы. Я так долго брал у вас и совсем ничего не давал взамен. И не только у вас… бедная моя Маргарита… А вы не знаете, Жан, неужто она правда думала, будто я дам ей регентство?

— Да, сир, очень похоже на то.

Людовик покачал головой. Жуанвиль судорожно всматривался в него, пытаясь понять, считает ли король его поступок предательством — и это теперь, когда Жуанвиль ему как никогда прежде нужен… Но он знал, что, если пойдет сейчас с Людовиком, то тоже не вернется назад. А он так не мог. Он готов был умереть за своего короля, но не убить себя вместе с ним. Ибо если Людовик устал и искал покоя, то Жуанвиль, кажется, только теперь начинал понимать, что жизнь, прошедшая почти вся с Людовиком рядом, еще и не открывалась ему во всей своей полноте. Был предел жертвы, которую Жан Жуанвиль, лучший друг короля Людовика, мог сделать во имя него. И предел этот был не так уж велик, ведь Жан Жуанвиль вовсе не был ни мучеником, ни святым.

Они посидели еще немного, глядя на небо. Потом Людовик поднялся, и на сей раз Жуанвиль встал вместе с ним.

— Что же, — сказал король. — Тогда простимся. Друзьями с вами простимся, Жан. Вы и так были со мною долго… дольше всех.

— Это великая честь и радость для меня была, ваше величество, — прошептал Жуанвиль и попытался припасть к руке короля, но тот не позволил и просто обнял его, крепко и быстро сжав.

— Знаете, — сказал Людовик, отстраняясь, но не отпуская пока еще плеч Жуанвиля, — я ведь на деле никогда ни за что на вас не сердился. Единственное, за что я вправду на вас держал и держу обиду, — это за то, что вы были тогда со мною вместе на шабаше, в ту ночь два года назад. За то, что вы тоже все это видели и слышали, — вот за это я вас, Жан, наверное, никогда не прощу, хотя, видит Бог, я очень старался. Все-таки я слишком горд и могу возненавидеть того, кто так близко изнутри увидал мою душу. Такое нельзя стерпеть. Я думаю, и вы тоже именно тогда поняли, что нашим путям больше не идти вместе. Ведь так? Полно, не отвечайте. Только вы бы тоже меня не простили, случись нам поменяться тогда местами. Так что вы меня простите за то, что я вам не могу простить, и расстанемся с вами друзьями. Ладно? До свидания, Жан, я всегда вас очень любил.

Он поцеловал Жуанвиля в лоб, отпустил его плечи, распутал ноги своего коня и, без усилия запрыгнув в седло, шагом поехал к тропе, выводившей с поляны к лесу. Жуанвиль смотрел ему вслед, держа ладонь над глазами. А потом закричал:

— Ты лучший из людей! Ты лучший из людей, король Людовик!

Людовик пришпорил коня и рванул в галоп — лишь ветки с силой хлестнули по лошадиному крупу.

Тунис, 1270 год

Что Георгий Победоносец плачет — так могло показаться только двенадцатилетнему мальчику, стоящему перед алтарем на коленях. Мальчик был худой и бледный, и рослый не по годам — кажется, все, что только и нужно для подростковой нескладности, но только он не был нескладным. Напряжение, сосредоточенность и глубокое, хотя и наивное еще осознание своего долга делали его вытянутую фигурку изящной, почти величественной. В нем было достоинство и уже некоторая сила, хотя еще мало мудрости и совсем никакого опыта. В нем была жажда жизни, любви и страсть, роднившая его сосредоточенность с одержимостью. Так много всего для такого маленького, слабого мальчика! И в то же время он был совсем дитя, ибо только дети, сколько бы им ни было лет — пять или пятьдесят, — склонны видеть слезы в дожде и живое, теплое существо — в фигуре на витражах.

Георгий Победоносец не плакал, конечно, просто в ту ночь не на шутку разыгралась гроза. Дождь хлестал по витражным стеклам, но потеки на нем были слишком обширны и некрасивы, и Людовик, стоя под окнами и разглядывая их с каким-то совсем новым, удивительно ясным чувством, дивился, с чего это взбрело в голову глупому мальчику, молящемуся перед алтарем в суассонской капелле, что святые умеют плакать. Он еще многого не знал, этот мальчик, и хуже всего было то, что самого главного ему так и не суждено было узнать.

«Как я здесь оказался?» — подумал Людовик, вдруг с удивлением озираясь. И правда, вот только что он лежал в тесной, ужасно тесной, душной и темной палатке, сжигаемый беспощадным сарацинским солнцем, а тут вдруг оказался в этой капелле. Нет, это было славно — христианский храм, и ночь, и восхитительная прохлада осеннего ливня. Людовику захотелось выбежать из капеллы, раскинуть руки и разинуть рот, хватая ладонями и губами хлеставшие землю струи — как крещение, как благословение, да просто как глоток воды, способный смягчить его иссохшее горло. Но он не мог выбежать, потому что — он вспомнил вдруг — двери и окна все заперты. И он не мог их отворить, потому что его вовсе не было здесь.

«Как же все это странно и как знакомо», — подумал Людовик, окидывая молельню взглядом и вновь останавливаясь глазами на мальчике. Он почему-то знал все, что в голове и на сердце у этого мальчика, но не потому, что видел его насквозь, а потому что как бы все это помнил, словно свое собственное.