Анастасия Вихарева - Кому в раю жить хорошо...

— Ну, в горы так в горы, — согласился он. — А снам все же не верь. Сны — пустое. Отпускает от себя земля и боль, и врага, и друга, и радость, и летят они как ветер. Сама подумай, сны — образы той и другой земли, которые она поднимает, примеривая через свои ужасы. Вампиры живут богато, он — подножие ног твоих, а в снах помои да навоз, видишь разве государство? Значит, сон заранее человеку можно приготовить. А ты послания на себя приняла — и стали сны твои вещими. Но пройдешь мимо — тоже беда. Не объяснила, значит земля будет изгаживать тебя по сценарию. Руководствуясь сном, приближаешь себя ко многим бедам.

— Но планы-то врага там присутствуют?

— Бывает… — пожал плечами Дьявол.

Борзеевич тут же засобирался, разбудив стуком в дверь избу-баньку, сообщив ей последние новости. Напоследок не грех было косточки стариковские прогреть. А в горнице Котофей Баюнович выгорел, и печь чадить перестала. И Маньке пора было собираться.

Расставалась с избами Манька тяжело. Она привыкла к их постоянной заботе о себе. Так уютно и тепло ей нигде и никогда не было. Защемило любовью сердце. Мелькнула мысль, что и Помазанница выросла под их присмотром. Котофей Баюнович бил избу по самому больному месту. А где была Манька? Столько лет без любви и ласки сказались на ее характере: огрубела, веру потеряла, надежды не осталось — и вдруг как-то все это незаметно вернулось в ее жизнь.

Прав был Баюн, не подумала она о чувствах изб, собирая вещи в дорогу. Ведь до последнего родитель верит в свое дитяти, а избы никому столько времени не уделяли, как вампирскому отродью. Училась она от изб и колдовству, и ведомству — ничего не утаили избы. Бегала, наверное, вокруг да около, по крышам лазила, каждый закуток знает уж получше Маньки. И хоть поверила изба Маньке, и кота кочергой огрела, но болит, наверное, где-то там у нее. Пройдет ли эта боль? Манька судила по себе и мало что смыслила в переживаниях изб. Пройдет, поймет, но первый, кто принесет недобрую весть, виноватым же и останется, как осадок, как точка отсчета, как начало беды. Вампиры в свое время дурному вестнику голову рубили. Наверное, уж Помазанница-то умела найти к ним подход и понимала избы, как Дьявол, как водяной, как Борзеевич. И Котофей Баюнович. И Баба Яга… Тогда как она лишь догадывалась. Многое чудилось Маньке в скрипе половиц, но не могла найти в этом скрипе разумной речи.

Увидит ли она когда-нибудь их снова? Как они без нее? Да никак! Нужна она им!

Вон они и пироги себе пекут, и печку топят, и если мусорить в избе не кому, так и убирать ни за кем не надо…

Манька поднялась на чердак… — и обомлела! Откуда добро взялось?

Расслабилась она, когда кругом столько врагов. Стали караваи вдвое против прежнего, а к башмакам, что уже сносила, и к запаске будто кто новые кованые подошвы пришил. Ах, как тяжелы оказались железные башмаки, и посохи железные, и, глядя на железный каравай, снова заломило зубы. Манька стояла над скарбом без кровиночки в лице. Зря она привыкала к сытости изб… Вроде немного времени прошло, а жизнь в лесу, в снегу, в язвах и обморожениях показалась ей страшным далеким сном. Забытый ужас открыл свою пасть. Пока жила в избе, после оборотней, ни одной крошки от каравая железного не надломила, железо напрочь вылетело из головы…

Может, изба чего-то перепутала, постаравшись угодить Маньке?

Или кота послушала?

Специально подстроили, чтобы не дать ей приблизиться к вампирам, удержать хотят, кровиночку защищая?

Все они, и Дьявол, и Кикимора, и Баба Яга… и избы вот… ласково топят, через хлеб-соль…

Как объяснить новые обутки? А посох, который был ниже пояса, а стал вдвое толще и выше головы — врагу такой ноши не пожелаешь!

В голове помутилось, обида застила глаза, Манька едва сдержалась, чтобы не упасть и не подать виду. А ну как не права?! С силой улыбнулась через свою каменность. За пироги избы поблагодарила почти без слов, низко кланяясь, чтобы не заметил кто, что едва сдерживает слезы. Но когда поднос с завернутыми в рушник пирогами в дорогу опустился перед нею, не выдержала, слезы брызнули из глаз и покатились по щекам крупными горошинами. Манька раскрыла котомку, указывая на два железных каравая и запаски обуви, вынула из угла связанные между собой посохи.

Рот от удивления раскрыл даже Дьявол. Он склонился над котомкой, не поверив своим глазам.

— Это, Маня, кто же тебя так? — ничуть не расстроился он.

— Вот и мне хотелось бы понять, — Манька сжала кулаки, всхлипнув. — У меня теперь железа больше, чем вначале было. На четверть больше! Я… Я… Я все сносила, а теперь они вон какие…

— Но ведь ты же не думаешь, что избам, — Дьявол выделил последнее слово интонацией, — или мне с Борзеевичем пришло такое в голову? Как бы мы это сделали?

В горнице воцарилось скорбное молчание.

— Не знаю… Не думаю… — всхлипнула Манька, размазывая слезы. — Просто зря мы, наверное, остались так надолго, сразу надо было дальше идти… А теперь что?! И вампиры о нас знают, и оборотни силу вернули… Прости! — она погладила бревно избы, наклонившись и потеревшись об него головой. Но слезы снова хлынули из глаз, и Манька сползла по стене на колени. — Я понимаю… Я… Я не хочу никому… Но я… Там три пары было, а теперь две, и все равно больше! За что?! Разбойники меня… И кузнец этот… И тут…

Манька закрыла лицо руками, сотрясаясь всем телом, заглушая желание высказать свою боль. И сразу же услышала, как горестно застонали половицы, будто оправдываясь. Всхлипнул Борзеевич, приложив носовой платок к уголкам глаз. Расставание получалось мрачноватым.

— Хватит сырость разводить! — осадил всех Дьявол. — По больному мы что ли уходим? Веру надо иметь, а ты, Маня, уже схоронила всех! Посмотрим, разберемся, кто не виноват, ему переживать не надо, а кто виноват, десять раз пожалеет, что связал себя железом!

— Он не себя связал, он меня связал! — Манька продолжала рыдать, но уже тихо, утопив свое горе в слезах.

— Маня, подумай, все кто не виноват, думают: это ж какая сволочь между нами ходит! А кто виноват, думает: а вдруг на меня подумают, вдруг улику найдут, а вдруг… И глухо бьется у него сердце, отмеряя начало позора, — Дьявол одной рукой взвесил котомку, второй посохи. — Ну, не так много, я бы положил больше, за то что про болезнь забыла. Знаешь ведь, дорога назад всегда открыта. Не займет недели. Правда, домишко твой накрылся, но разве недостаточно сучьев на деревьях, чтобы набросить на них веревку или попробовать вырыть землянку и укрепить ее стены? Да вот, зачем далеко ходить… — он кивнул на моток веревки, которую приготовили с собой.

Манька вспомнила о родной деревне и на полбеды как-то сразу полегчало. Посомневалась еще немного, прикидывая, на сколько затянется ее путешествие, складывая в уме живую воду, неугасимое поленье дерево, не особое рвение встретить Благодетелей, вычтя загубленную скатерть-самобранку — и еще полбеды осталось в прошлом.