Анастасия Вихарева - Кому в раю жить хорошо...

Манька приподнялась, подтягивая под себя ноги, заметив, что, кроме чешуйчатого, еще несколько думающих и сознающих из Дьявольского народонаселения присутствуют при ее смерти. Слегка озабоченные (озлобленные) лица. Стояли твердо, при мечах, разглядывая ее с любопытством (с ненавистью). Они о чем-то переговаривались между собой, кивая головой в ее сторону. Они не боялись огня, казалось, огонь им был нипочем, и голоса их не достигали ее ушей. Они ходили прямо по огню, по лаве, и вряд ли чувствовали ее, но над огненным озером пролетали, опускаясь на плиту рядом. Щупали крылья и поглаживали, пытаясь почистить и уложить, черпая из огненного озера огонь и поливали их, проплывая мимо, как призраки, и точно так же проваливались сквозь землю, иногда становясь чуть плотнее, иногда исчезая дымкой.

Народ поглазел и начал расходится.

Вскоре возле нее остались три возбужденных статных не то старца, не то молодых человека. Они появились последними. Трое о чем-то спрашивали: нашла — не нашла, пригодилось — не пригодилось, но она не понимала, а только кивала головой, крепко сжимая зубы и кулаки, чтобы не разреветься. Потом трое заспорили между собой, и смотрели на нее с удивлением, как на чудо, тыча в нее посохами…

Один из них возложил руки на голову, и голова раскололась надвое.

Боль разлетелась тоже. В каждом месте стала другая — сразу стало легче. Какая-то часть боли вышла наружу, и висела в воздухе, став частью Ада. О том, что Бог создал человека из левой и правой части, Дьявол не однажды пытался ей втолковать, но его слова были не больше, чем образное наставление. Она и раньше чувствовала нечто подобное, когда начинала понимать, что радио не сидит на одном месте, но сейчас она точно знала, где проходит граница между ее землей и землей вампира. Манька пощупала себя, вроде все осталось на месте, попыталась подняться, но ноги не слушались, и она плюхнулась обратно, прислушиваясь к своему новому состоянию три в одном: она, ее левая часть, и правая. А еще было вокруг.

Ужас сыграл с ней злую шутку: испугавшись за себя еще больше, Манька внезапно успокоилась. Ей стало наплевать и на Ад, на свою расстроившуюся сущность, на боль, и на вампиров. Люди улыбались, теперь она видела это так же ясно, как то, что трое приняли ее за знакомую, и улыбнулась им в ответ. Через свою голову, которая в это время пыталась облить ее грязью.

— Не бойся! — попросил один, удержав в своей призрачной и несуществующей руке ее руку.

Манька услышала слова его ясно, почти как голос Дьявола, но другой, радостный и доброжелательный. Голос не летел отовсюду, он исходил из определенного места.

— Она не боится, — сказал второй, и тоже положил руку поверх ладони первого.

— Так надо, — успокоил ее третий, очевидно понимая, что Маньке приходится несладко.

— А как там старик? — спросил один из них, озорно сверкнув глазами.

— Нормально, — Манька пожала плечами. Наверное, они спрашивали ее о Борзеевиче.

— Надо понять, — сказал один из них. — Войти в огонь и понять! Мы не должны мешать…

Все трое шумно заговорили между собой на своем языке. И ушли.

Манька расстроилась, подключая затылочное зрение, чтобы понять, что происходит на другой стороне…

И обомлела, позабыв, что она в Аду.

Земля у Дьявола была настолько неописуемо красивая, что увидеть и умереть — было невеликой платой за ее кадастровые достоинства. Пусть не тем зрением, каким положено…

Похоже, чешуйчатый отнес ее в какой-то парк, или зоопарк, уложив на широкую резную плиту, вокруг которого разливалось небольшое озерцо или запруда… С высокой скалы в озеро красивейшим водопадом, над которым сверкала яркая радуга, падали тонны воды, само озерцо было чуть выше реки, и как-то странно устроено, стекая в реку бурным потоком, а источник, очевидно, был где-то на дне озера… Местность просматривалась далеко, будто она лежала на склоне высокой горы. Впрочем, так оно и было. С плиты, на которую ее усадил чешуйчатый, склон просматривался, как на ладони.

Здесь были тысячи и тысячи видов растений, птиц и разнообразных существ. Целые полчища насекомых, бабочек, гусениц всех сортов и мастей, и с синими прожилками, и в красную крапинку, и бледно-зелененькие, и голубенькие, и разномастные, дружно объедались мягкими побегами, которые перли из земли, будто в ускоренном режиме прокручивался фильм. Цветы, невообразимых форм и расцветок, росли букетами, как в цветочном магазине, обрамляя садовые дорожки, и распускались на кустах и деревьях между сочными плодами. Райские птицы щебетали в тысячи глоток. Строгие птицы, веселые птички, диковинные… все они сидели в куче насекомых, придирчиво выбирая вредителя, чтобы не нажить себе обжорства. Не брезгуя мясом.

Манька заметила, что мухи вьются возле невысоких корявых деревьев с толстыми мясистыми сучьями, на которых висели плоды, странно похожие на мясные вырезки в тонкой кожистой оболочке. Мясные деревца мало походили на деревья. Тем более, что они умели ползать. За каждым из них оставалась дорожка, из объеденной до корней травы. Настоящий комбайн, который переваривал траву и выращивал мясные вырезки на косточке. У них почти не было листьев. А те, которые были, вряд ли можно назвать этим словом: две пары связанных в пучок рук, которыми деревца срывали листья с деревьев. Просто приближались к дереву, обползали кругом, приближаясь своими листьями к листьям дерева, и дерево оставалось полуголым, а ползучие ползли дальше. Вырезки были на три-пять килограмм, мелкие закрывались зеленой чешуей, крупные плоды попадали реже: они падали на землю под собственным весом, и гнили, чему особенно радовались медведи, устроившие на поляне игрища, валяясь на мясных вырезках. Один такой плод оттащило в сторону саблезубое уродливое существо, похожее на тигра, но далеко не такое, как его рисовали на Манькиной памяти. Урчащая как котенок зверюга принялось катать вырезку по земле, но только ползком, на брюхе.

Клыкастые, беззубые, хищные и травоядные животные мирно сосуществовали, играя и ластясь, греясь в жиденьком бледно-голубовато-желтовато-зеленоватом тумане, поднимавшемся от земли. В принципе, его можно было назвать белым, но с оттенками. Сверху лился такой яркий свет, что все в нем тонуло. Обезьяны, похоже, занимали одно из ведущих положений, им с удовольствием разрешали почесать спину. Особо блохастые залазили в самую гущу стаи и начинали отчаянно чесаться. И весь обезьянник принимался выискивать донимавшую животное прыгающую паскуду. У него перебирали и разглядывали каждую волосинку. Три стаи обезьян заметила Манька, и к каждой выстроилась очередь, строго блюдущая порядок, выставляя рога, если наглый удалец пытался пролезть между копытами.