Светлана Дильдина - Сильнейшие

— Зачем ты пришел? Приятно, когда я боюсь за него?

— Дед должен увидеть его первым. А ты… я пришел, чтобы ты не волновалась, — белые зубы сверкнули. — И чтобы не натворила лишнего. Твои способности малы, но так неудобны порой…

— Выйдите вон! — приказала Натиу девушкам, опомнившись. Убедившись, что не подслушивают, продолжила гневно:

— Как ты говоришь со мной?! Словно с последней из прислужниц! Да еще в присутствии ниже стоящих!

— Тут кто-то еще был? — насмешливо спросил юноша. — Я не заметил. А ты, видно, так до конца и не сумела войти в наш Род, мать моя. Ты не любишь правды.

— Правда — то, что ты оскорбляешь меня в присутствии низших!

— Полно, когда человек идет по глине, он не думает о том, что она пристанет к ногам — смыл, и все. А хочешь, дед выслушает тебя, твою жалобу, — он уже не усмехался — смеялся открыто.

— Вся беда в том, мать моя, что ты боишься нас. Меня и деда. И Кайе тоже, хоть он и малыш. Боялась моего отца, хоть и могла им вертеть — он любил тебя. Мне было девять весен, я помню. Ты до сих пор думаешь, как девчонка из бедных кварталов, которая вознеслась высоко — но чувствует страх в присутствии подлинных хозяев Асталы.

Он резко поднялся.

— После того, как дед посмотрит его, зайди к мальчишке.

Посмотрел на женщину с неожиданным сожалением:

— Если бы ты не боялась его… он любил бы тебя. Мог бы и сейчас еще… но ты себя не изменишь.

Натиу сделала протестующий жест, но Къятта не обратил на него внимания:

— Ты дала жизнь мне и ему. Этого достаточно, чтобы мы существовали, не мешая друг другу. У тебя еще есть Киаль. А он — мой.

— Он не ручной зверек, — Натиу провела рукой по лбу и щеке, позабыв про узоры: — Ахатта не позволит тебе…

Ответом ей стала качнувшаяся занавеска. Къятты в комнате уже не было.

Первым побуждением женщины было броситься проведать младшего сына, только ноги словно каменными сделались. С гневом и стыдом подумала Натиу, что Къятта прав — она боится своего старшего сына. А младшего? Нет, конечно же, нет.

Но все-таки хорошо, что есть, кому о нем позаботиться…

В это время Ахатта коснулся спящего ребенка, пытаясь почувствовать все его существо — не силой, как могли бы уканэ, а голосом родной крови.

— Спит. — Несколько удивленно проговорил дед, и Къятта отметил это удивление. — И приятное видит во сне. А должен был умереть.

— Ты слишком давно не держал его подле себя, — сдерживаемый смех задрожал в голосе юноши. — Я знаю о нем куда больше. Поверь, таньи, он только сильнее стал сегодня. Он не умрет.

Мальчишка, лежащий на черно-белом полосатом покрывале, улыбнулся во сне, перевернулся на спину, раскинув руки. Пальцы его дернулись, словно ребенок пытался выпустить когти.

— Охотится, — фыркнул Къятта. Дед позволил старшему внуку ощутить свое недовольство.

— Не заставляй напоминать — это не ручная белка. Оборотни, кана…Великая редкость. Родилось двое в одно время — хоть Шиталь ему в матери годится, все же их двое. И еще огонь его… пламя Тииу. А ведь еще так юн…

Къятта протянул руку к ребенку, взъерошил его короткие волосы. Тот досадливо отмахнулся, не просыпаясь.

— Еще бы соображал, когда перекидывается. Его черный энихи — просто бешеный зверь. И когда сменит облик, сам не знает, по-моему. — Къятта отошел от кровати. — Но не хочу применять Силу, чтобы его останавливать.

— Это правильно. Мальчик очень обидчив. Он может и не простить. Ему восемь. Пора обучать его…иному. Пусть учится на слабых. Если он не будет избавляться от накопленного огня, всем нам плохо придется. — Непонятно было, всерьез ли говорит дедушка. А вот это уже точно всерьез: — Он — наше сокровище…Его надо беречь. А не вынуждать причинять вред себе и нам всем. И будь осторожен с ним.

— С ним?! Да это ему стоит быть осторожным…Он, хоть и малыш, способен случайно снести мне голову.

— Вот и превосходно. Не то, что он способен оставить тебя без головы, — Ахатта не скрыл улыбку.

Къятта в упор взглянул на деда.

— Значит, он — наше оружие? Если сам себя не убьет. С его помощью мы сможем прижать северян.

— Он еще ребенок, — слегка укоризненно откликнулся дед. — Ему нужна любовь…

Ночью налетела гроза. Черно-фиолетовое небо, прорезанное разветвленными вспышками, нависало низко — хотело обрушиться, и казалось, что от него откалываются куски и с грохотом падают.

Не один Сильнейший с восхищением ловил запахи, полные влаги, и звуки грозы.

Къятта на террасе дома вскинул руки, принимая отблески молний и редкие капли. Порывы дикого ветра ударяли полуобнаженное тело, трепали незаплетенные волосы.

Юноша смеялся, пытаясь выпить этот ветер и эту грозу, дающие силу.

Вокруг была единственная красота, которую он понимал и желал каждым биением сердца.

…Гроза только приближалась к Астале, а город и окрестности уже притихли, словно пытаясь вжаться в землю, затеряться в траве — стать незаметными. Люди — кроме Сильнейших — боялись громкого голоса стихий. И являлась во снах, жила еще память о том, как гибли древние города под дождем огня и вспышками молний.

Полулежа на плетеной кушетке, другой юноша бросал миниатюрные дротики в нарисованного на деревянном щитке татхе. Медведь или волк — слишком обычно, а поохотиться на давно никем не виданного зверя казалось заманчивым. Мастер, рисовавший клыкастого хищника, и сам не был уверен, что изобразил татхе во всех подробностях.

Перевитые золотой тесьмой волосы юноши падали на спину, волнистые, сбрызнутые ароматным настоем. Беспечно вертел в пальцах очередной дротик перед тем, как отправить его точно в намеченное место. Ленивая нега в облике; но изящно вырезанные ноздри вздрагивали, чуя запах идущей грозы.

Пресытившись забавой — настоящий татхе был бы уже убит много раз — юноша поднялся, двигаясь легко и немного нарочито, как танцовщица. Открыл небольшой футляр, вытряхнул на ладонь сверкнувшую безделушку — стрекозу длиной в указательный палец. Подарок — стрекоза как живая, лучше живой, а на волосах Иммы будет смотреться еще нарядней.

Имма погружена в себя, но даже ее можно заставить рассмеяться; и подарок способен заставить ее щеки вспыхнуть темным румянцем.

Пожалуй, Ийа любил эту некрасивую девушку, подругу детства и дальнюю родственницу. Любил за непредсказуемость, за рвение, с которым она предавалась попыткам познать себя и окружающий мир. Порой сам бродил с ней по бедным кварталам, помогая выискивать бедняков с каплей Тииу в крови. Сам создавал для нее пауков и стрекоз из золотых нитей и тончайших листиков золота — твари живыми казались, вот-вот и взлетят, а то и укусят.

Любил, но не так, как тех, с кем желают разделить ложе. Имма была единственной, кому можно было доверять безраздельно. Она не умела выдавать тайны — слишком мало занимали ее чужие жизни. Смуглые пальцы находились в беспрестанном движении — словно на флейте играли, словно паук плел паутину. Искала частички неведомого, что могла — тянула к себе, что не могла — отмечала и шла за этим неведомым и в день, и в ночь, и в грозу, и в бешеный пыльный ветер.