Екатерина Пекур - Дети Мира

— А в чём дело?!

— Оказалось, у Даллина к этому типу из КСН счета были. Что будто бы именно и лично он за кого-то из его родни в ответе — не то невесту, не то сестру — у Даллина куча родичей-шайти. Кто информацию выпустил, сейчас Лакиро разбирается. А пока Май отсутствовал, Даллин руки распустил. Говорят, чрезмерно. Так что про публичную казнь речь уже не идёт. Одна формальность будет… Санда?

Но я плохо воспринимала его слова. Я сидела на краешке кресла и жалобно моргала.

— Неужели ничего нельзя изменить???!!! Отец, но это несправедливо! Отец, он же вытащил меня..!!!

Медленно встав с кресла, отец шагнул ко мне и сжал мои плечи.

— Девочка моя. Бедная моя девочка… Отпусти это от себя. Этот человек остался в твоём прошлом. Начинай его забывать — мой тебе совет. Живи дальше, и да будет покой в твоей душе.

Оцепенев, я глядела в пол, и по моим жилам растекалось жидкое пламя.

— Отец… мне нужно побыть одной… извини, пожалуйста, я пока… я просто посижу сама, хорошо..?

Отец молча кивнул, с тревогой глядя мне вслед.

Я встала, не ощущая ног, пола, собственного тела — ничего, а только одну мучительную, бесконечную боль, как будто с моей грудной клетки живьём сдирали кожу.

Перед моим глазами стояла озорная, светлая улыбка человека в темноте складов «Белой Башни».

Я закрыла за собой дверь комнаты, закрыла её на ключ… по моим щекам текли ручьи.

Не убивайте его. Он человек. Злая зверюка — но при этом человек. Человек, единственный на целом свете не побоявшийся меня защитить и принять! Я знаю. Случайно, неловко, но я увидела в нём что-то такое, что он не показывал никому. Живую и сильную сердцевину, которая сама себе боялась признаться в доброте и лучших человеческих побуждениях. И я верила ему. Я никому в жизни больше так не верила!«…как минимум тридцать человек, осужденных на дознание четвертого-пятого уровней по подозрению в сотрудничестве с Горной Страной, прошли только лично через его руки — естественно, все они были затем расстреляны…» Я не слышала, не сознавала голоса Ларнико в своих ушах… Он не чудовище. И это не пресловутое донышко души, не выдуманное психологами «второе я», не внутренний слой — нет, он такой и был, на поверхности, сам по себе, опасно балансирующий на грани между холодным зверем и весёлым мальчуганом. Но это было человеком. Настоящим. Живым…

Оспариванию не подлежит… Кого молить о чуде?! Броситься в ноги суровому Ларнико? Гуманисту Лакиро? Сухому логику Жихаро? Они не увидят. Не поймут. Никто из них.

…Создатель. Если Ты и впрямь в ответе за этот мир — Ты же знаешь, кто и почём под этим небом!.. Ты знаешь, кто прав и кто нет. Ты знаешь, почему облака плывут на север или на юг, и что лежит за Морем, и что на самом деле делает нас живыми. Ты положил всему предел и время. Ты дал нам право выбирать — но за всё назначил цену, будь то светлую или тёмную, но истинно справедливую, по нашим делам и нашим словам. И так мы платим за движение вперед — любовью ли к Тебе или собственной кровью (если мы не желаем любить), а иногда и тем и другим…

Создатель. Спаси его. Если Ты видишь, что я желаю справедливого — дай мне силы на что-то повлиять! Если есть свет впереди, если верен мой путь — дай мне его спасти! Я не верю, чтобы Ты желал зла — кому бы то ни было, злым или добрым, честным или врунам, большим или маленьким — потому что Твоя любовь — единственный клей, держащий Вселенную вместе. И наша плата за жизнь умножает эту любовь…

Если Карун не так уж виновен перед Твоими глазами — дай мне его спасти… Если нет — забери меня!

И от этой неумелой молитвы в моей душе становилось тепло, словно я всё-таки получала надежду… хотя, может быть, и не получала — но я хотела в это верить.

Я плакала, сидя под дверью, молча и тихо, захлебываясь от мучительной боли в груди, а потом мои слёзы иссякли… Я устала плакать, из меня вышли все эмоции — но остался холодный сухой рассудок, так безжалостно воспитанный моим отцом. Я медленно встала с затёкших ног и огляделась.

Мне нужно было сделать очень многое, притом быстро и незаметно.

На улице уже стемнело. Усевшись на кровать, я задумалась. Мне потребовалось минут двадцать, пока я мысленно составила список необходимых вещей, представила, куда и каким путём я должна пройти в доме. У меня тоже была неплохая зрительная память…

… на миг меня снова окатила боль. Просто от мысли, что я так и не узнаю, правда ли то, что мне почудилось тогда в кафе Куркиса — что у Каруна тоже были какие-то проблемы с математикой, но он изобрел остроумный и поистине Тенью нашёптанный способ избегнуть противного ярлычка. Выучил все ряды основных величин, и всех обвёл вокруг пальца…

Распахнув шкаф, я надела на себя всё самое тёплое и практичное, машинально подбирая вещи, не выглядевшие уж слишком по-здешнему. Универсальную моду, если вы понимаете, о чём я. Брюки, хлопчатую блузку, шерстяной жакет на пуговках.

Порывшись в шкафу, я извлекла термоодеяло, которое Рики хотел, но так и не успел забрать к себе в новую комнату. Прости, великий шоколадный музыкант, мне это нужнее. Я скатала его в трубочку и сунула под мышку.

На кухне я нашла брезентовую сумку с длинным ремнем, нож, кружку, кое-какие мелочи типа мыла и расчёски. Подумав, я проникла в гардероб и затолкала в сумку ещё и несколько тёплых вещей. Прости, отец. Прости ещё раз, Рики.

Простите меня все. У меня нет иного выбора. И если я не выберу это — мой путь вперёд остановится. На нём не будет ни любви Создателя, ни крови, ничего.

Сняв ботинки, я поднялась обратно на кухню, тихо ступая по лестнице, и только на последних ступенях до меня дошло, что я вообще-то могла пролететь это расстояние и не морочить себе голову. Тем более, что я шла я не куда-нибудь, а к порожку.

Он не запирался. А вот ключ во входной двери был скрипучим и тугим, как клин в заднице, Боги мне помогите.

Я открыла двери и ступила на порожек. Адди погрузился в ночь. Повесив сумку через плечо, я замерла в секундной оторопи — я же и впрямь хочу это сделать! Лететь самой, без никого. А я вообще смогу?! Меня почему-то страшил именно миг шагания в темноту, с твёрдой бетонной поверхности плиты…

Время идёт.

Знаете, что нередко помогает врачам? Вы думаете, мы не боимся? Думаете, мы не брезгуем окунаться в дерьмо? Не устаём?

Мы всё это делаем.

Но мы не успеваем это осознать. Всё погребает великое чувство «надо». Это «надо» не имеет ничего общего с великими принципами гуманизма, жалостью или милосердием. Настоящий врач глубоко чужд всего этого. Более того, всё это мешает и, в конечном итоге, человек, озадаченный гуманизмом, милосердием или жалостью, становится кем угодно — только не врачом. Врачебное «надо» — это твёрдое отрезание лишнего. Того, что мешает пациенту жить — тревоги, грязи, болезни или её угрозы. Это принятие факта, что тебе следует действовать — или молниеносно, или быстро, или постепенно, но всегда сейчас — а отдыхать, фыркать или переживать мы будем потом. Это долг в чистом виде. Слепой и почти лишенный меркантильности — потому что человек (или человечество) страдает сейчас, а потом этого человека (или человечества) уже может не быть. То есть в конечном итоге мы всё-таки подходим к гуманизму и жалости — но совсем с другой стороны…