Тимофей Алексеев - Дети заката

— Да в моем случае, дед, можно думать, как захочешь. Можно все списать на психов да на черепную травму. Только что произошло год назад — много объяснений требует. А ответы… Найду ли их? Может, как и у тебя, — так всё и останется чудесами. А чудеса — они были, дедушка Данила! Ладно Ковалёв — без сознания пролежал долго. Может, сны у него были болезненные… Хотя я верю ему! Не соврёт — мужик не из тех. А вот четверо из изолятора — кто они были? Расскажу я тебе, дед, про наши чудеса, может, что и подскажешь…

Старик слушал молча, курил и хмурился. Не перебивал. Лишь иногда с губ срывалось то удивлённое: «Ишь ты!», то восхищенное: «Ну, паря!..» Когда рассказ закончился, долго курили, и Данила, перед тем как уже лечь спать, спросил как бы ненароком:

— А Ковалёв этот твой — не сын ли Семёныча? Тоже фамилия Ковалёв была. Охотником был в Буранове. Его-то я давно знаю…

— Да, сын. А что заинтересовал он тебя? Говорят, жена у него была из Верхней Каменки?

— Да нет, я бы знал… Всю жизнь здесь живу, всех помню. А давай-ка спать ложись. Поздно ужо. Завтра ты ведь в лес собрался, вот и отдыхай.

Залез на свою лежанку Данила и замолчал. Не ворочался и не кряхтел по-стариковски, не расспрашивал больше ни о чём, да и сам не рассказывал. Молчал. Сева ждал, когда всё же говорить начнёт, да так и заснул не дождавшись.

Только Данила не спал. Много чего он почерпнул сегодня из внукова рассказа, для себя почерпнул. Столько лет ответы искал на чудеса прошлые, а они вот — рядом оказались! Надо только теперь поразмышлять да все сопоставить… Вона какая картина-то получается. А у него про то даже и дум не было. Знать, и ты, Сева-Севастьян, коснулся чудесены…

Семёныча он знал ещё с начала войны — тот жил на соседней улице. По тринадцать лет им было. Только война годы не спрашивала, баловаться некогда было. Отцы на фронт — ребятишки в лес. Да не грибы-ягоды собирать, а зверя промышлять. А кому еще? Ну, некоторые бабы, что без малых детей были, тоже как бы под ружье встали. Только таких-то мало было… В каждой семье по пять да семь детей — куда уж пойдешь? Не то чтобы дружили, но встречались они с Семёнычем иногда. Тогда по отчеству его никто и не звал — Ковалёнком кликали. От отцов охотугодья к сынам в войну перешли, для многих навсегда: похоронки часто в деревню приходили. Вот и у Данилы через год без вести пропал отец, а у Ковалёнка — убили под Курском… Зимовье Семёныча на Каменной речке было. Участки граничили по невысокому хребту. Иногда друг к другу захаживали. Вспомнил, как ночевали вместе, как белок варили да истории друг другу страшные рассказывали, про домовых да оборотней. Нагоняли на себя страх, а потом до полночи лежали на широких нарах да прислушивались.

Сорок второй год выдался голодным, картошка гнить начала ещё с осени. И что только люди не делали: и мыли, и в золе выкатывали — ничего не помогло. И в лесу неурожай случился: шишка не дошла ещё, а отгнила и осыпалась — дожди виноваты были. А неурожай в лесу — зверёк ушёл искать лучшей доли. А людям куда идти? Люди к месту привязаны. Вот и перебивались, кто как мог. Муку экономили: лиственичную кору протирали на камнях да подмешивали — всё подольше протянуть можно. По цвету хлеба можно было определить, у кого сколько муки осталось: от светло-красного до цвета кирпича…

Вот в тот голодный год и нашел Данила берлогу. Белковал он тогда у самой границы с участком Семёныча. Услышал вдруг, как его собака голос поменяла: от звонкого до злобного с хрипом, словно задыхается. Поспешил Данила на лай. Не доходя ещё до собаки, понял, по кому рвёт — не соболька под валежину загнала. На ходу патрон пулевой в ствол загнал, нож на опояске под правую руку приспособил. Собака в ту зиму молодая у Данилы была, по медведю не ходила. Старый кобель, тот-то не раз по медведю работал ещё с отцом Данилы, только тяжёл стал, да, видно, и старые его раны дали о себе знать. Зад вихляться стал, будто идёт и подтанцовывает, — оставил его Данила дома. Да и сам Данила разговоров много слышал, как медведя на берлоге брать, только впервые на деле это надо было сделать. Осторожно подошёл, обтоптав снег, скинул лыжи, пробовал оттащить собаку. Только куда там! — озлобла, своей слюной чуть не давится. Плюнул, ружье прикладом в снег поставил, выломал дрын. А самому сунуть в отдушину страшно. Медведь — это не поросёнок! Понял, что надо успокоиться. Сел на поваленную сосну, трясущимися руками самокрутку сочинил, закурил, глотая горький дым, а горечи не чувствовал. А уже смеркалось. И понял Данила: если сейчас не сунет дрын в чело берлоги, то уже никогда не сможет поднять медведя, ни сейчас, ни потом.

Шест, осыпав мелкую ледяную крошку, ушёл наполовину и уткнулся во что-то мягкое. Данила, приподняв его немного, с силой вогнал обратно. Но тут же шест вылетел из берлоги, чуть не зацепив собаку. Данила ждал медведя, держа на мушке чело берлоги. Мешала собака, тогда он отступил немного в сторону, на секунду выпустив из внимания берлогу. И в тот же миг увидел, как собака, описав кривую дугу, с выпушенными красными кишками упала почти рядом с ним, и буро-грязная туша не виданных ранее размеров будто заслонила от него небо. Выстрел на какое-то мгновение остановил медведя, только перезарядить ружье Данила не успел. От удара лапы он отлетел в снег, потеряв незаряженное ружье, но, падая, успел выхватить нож.

Вот в это самое мгновение он потерял страх! От смерти на волосок, а страха нет. Весёлость в него вошла и какая-то бесшабашность. Не было дум ни о прошлом, ни о настоящем и будущем. Перед ним остался только короткий отрезок жизни, выхваченный, как мгновение, длиною в локоть. И ничего его уже не тяготило… И когда медвежья пасть дохнула на него запахом неминуемой смерти, он воткнул нож в шею зверя. Пенистая струя крови ударила в лицо, а страшная боль словно разорвала его пополам. Перед глазами поплыла медвежья оскаленная морда, поплыл невесть откуда взявшийся человек с рогатиной, одетый в странную одежду, без шапки, с длинным русым волосом, стянутым на голове кожаным ремешком. Небо и солнце, скатившееся к горизонту, стали красными, а снег из белого стал чёрным и горячим. Данила понял, что умер, а всё, что он увидел перед самым концом, — это и есть смерть. Он еле разлепил похолодевшие вдруг губы и прошептал человеку с рогатиной:

— Ты за мной пришёл, святой Николай?

Очнулся Данила ночью. Он понял, что лежит совершенно голый на тёплой медвежьей шкуре. И — чудеса! — вокруг снег, а ему не холодно. Пахнут, дурманят травы, будто он на выкошенном вчера луге. Потому что запах на другой день на кошенине особый… Вокруг горят костры, ходят какие-то люди. Он помнит, что попал под медведя, а боли нет, словно и не было раны. Он хотел поднять голову, чтобы убедиться, что рана есть, но голова тяжёлая даже не приподнялась. И руки тоже недвижимы… Но глаза видят! Людей видят, мясо медведя, развешанное по деревьям. Мелькнула мысль: почему он раздет? Не хотят ли обрядить его в последнюю дорогу? И почему он не чувствует холода? И снова мысль: а во что они меня будут обряжать? Рубаха новая ведь дома осталась! И штаны мать сшила новые по осени. Надо бы им сказать! Что же идти-то туда в старом да порванном? И снова вспоминал, как в деревне хоронили. Даже для безродного мужика Авдея, когда его пьяного бык зашиб насмерть, и то по дворам одёжку новую собрали. Положили в гроб красавцем, как и при жизни-то он никогда не ходил. А его почему так?…