Тимофей Алексеев - Дети заката

Видел, как подняли с костра котёл, от которого шел пар, и понесли к нему. Так это от котла пахнет травами!.. Ну, вот, сейчас они меня и обмоют!

Только опять же… У них в деревне обмывала всегда одна и та же старуха. Говорили, что она девственница, и только ей положено обмывать и собирать в последний путь. А тут мужики — чудно! Так они же меня сейчас ошпарят! Испугался Данила, но тут же подумал: а мертвому чего? Все одно уже ничего не страшно и не больно.

Достали мужики из котла травы, обложили его, стали поливать из котла дымящейся водой. А вода и не горячая вовсе, только вспенилась вдруг на нем, словно брага хмельная, невыбродившая. А от запаха закружилась голова да в ушах звон пошел, словно он на тройке с бубенцами.

Видел он такую один раз всего… Кататься-то не катался: да и кто посадит его в кошеву? Начальство тогда на огонь-конях в Верхнюю Каменку приезжало. А им разрешили только бежать за тройкой. А теперь будто он сам в той кошеве. Но не ямщиком на облучке! Лежит в покрытой медвежьей шкурой полости, а кони без кучера несут его будто и не по земле вовсе, так как нет скрипа снега. Оглянулся: а действительно, землю скрыла снежная пыль! Как в молоке земля! А тройка на огненную зарю летит! Кони в огне, и гривы солнечными лучами развеваются.

И вдруг весело ему стало и приятно! Во всем теле легкость! Нет ни людей, ни костров — всё, что окружало его, отодвинулось. Осталось только небо с гаснущими пред утром звёздами да огненные кони! И оттуда, куда стремилась тройка, полилась песня, длинная-длинная, печальная и осязаемая, словно она обрела форму. И от неё, как от русской печи, тянуло сухое тепло. От песни загорелось сначала в груди, будто от костра отлетел уголек, и пробил грудь, и остался в ней. Потом тепло пошло по рукам и ногам, словно бражки он выпил в первый раз. А голову заполняла песня! Когда же не осталось в нём свободного места, слова рассыпались вокруг него колокольцами. И завертелась земля вместе с Данилой…

Второй раз очнулся он от лая деревенских собак. Лежал у большой кедры на пихтовом лапнике. Костёр дышал смолевым дымом ему в лицо, заставляя прикрывать глаза и морщиться. Он пошевелился и с радостью понял, что тело принадлежит ему. Оно слушается! Не как в первый раз! А значит, он жив, и всё, что виделось ранее, было всего-навсего мороком, как и Николай Угодник с рогатиной, пришедший к нему на помощь. Данила приподнялся и увидел уже замороженное мясо медведя, которое тоже лежало на лапнике, и человека, идущего со стороны реки. Когда он уже подошёл настолько, что можно было видеть лицо, Данила узнал в нем Николая Угодника. Он прижался спиной к кедру. Опять блазнится? Но сейчас день… Человек снял лук с плеча, прислонил к дереву рогатину.

— Ты Николай Угодник? — Данила с интересом рассматривал необычного человека. — Почему ты мне вновь явился? Я ведь жив!

— А что за человек, твой Николай Угодник? — вопросом на вопрос спросил длинноволосый бородатый человек.

— Это святой! За охотников заступник.

— Заступник есть один для человека — Небесный Дед! Ему хвалу возносим за удачу. Он охраняет нас от темноты и мора. Он и тебе помог, чтоб выжил ты для сохраненья рода.

Данила не понимал, о ком говорит этот человек. Дед Небесный — он что, так Иисуса Христа зовет? А если Дед, то люди, выходит, — внуки? Может, он из тунгусов? Говорит только странно — певуче, те так не говорят. Да и не похож на них: те маленькие, глаза узкие, и бороды у них так себе, клочками, словно редкий ягель. Но всё же не стерпел:

— А ты не из тунгусов будешь?

— Это ты о людях, которые кочуют на оленях? Нет, я воин непокоренных руссов. — Человек сел к костру. — Как солнце ляжет на закат, домой уйдешь. На следующей заре веди свой род к реке, там освежёваны олени — помогут роду голод пережить. Между родами подели окрестных деревень…

— А где твоя земля? Ты странно говоришь… И как попал сюда?

Данила во все глаза смотрел на незнакомца. Где-то в глубине души он ещё считал, что морок продолжается. Верхняя одежда из шкур, нож на шее, лук и стрелы… Ну, ладно про рогатину отец и дед рассказывали. Но чтобы ходить на охоту с луком? Когда ему лет пять было, ходил с луком, но это было детство…

— Моя земля… — по лицу человека пробежала тень печали, — в небытии, охотник… В утренней заре пока наш дом. Но сколько на светило ни смотри — глаза опустишь долу, а дом мой не увидишь… А как попал? Ты нас призвал, как только страх забыл! Когда ты, смерть поправ, свободным стал! Из отрока в мужчину превратился, в воина.

— Но меня же порвал медведь, я помню! — Данила расстегнул свой кожушок, залез под рубаху. Рука нащупала три рубца от медвежьих когтей, они тянулись от подмышки до пояса. — Я же говорил, что помню…

— Волхв помог тебе, омыл водою раны, сурой поил… Он много таинств знает, он говорит с богами.

— Сура — это вино?

— Нет, это напиток солнца. Волхв сам его готовил… Сейчас прощай! Мой путь неблизкий.

— Скажи еще, как я попал сюда. Меня несли? Я путь сюда не помню…

— Ты шёл сюда по солнечной дороге. Она открыта лишь свободным. Но ты её забыл — мы этого хотели.

— А ты уже уходишь?

— Да, на зарю мой путь. И меньше говори про то, что видел. Тебя понять не смогут… Прощай, охотник.

Человек повернулся, вступил за кедру и словно исчез. Данила встал, прошёл до кедры — хотелось ещё раз взглянуть на него и поблагодарить. Но его не было — след протянулся на десяток метров и исчез в молодом ельнике. Сначала прошёл по ельнику, но след потерялся, спутался со звериным. Он прошёл к костру и сел в недоумении. Не сон же это был! И столько мяса ему бы не вынести из тайги даже за три дня. Стал собираться в деревню, и у изголовья, где стояло его ружье, нашел небольшой сидорок грубого холста. В нём оказалась глиняная посудина с узким горлом, заткнутая черной деревянной пробкой, и пучок сухих трав, перевязанных крепким сухожилием животного. Вытащить пробку не смог, потряс посудиной — внутри булькала жидкость. Сложил всё к себе в сидор, встал на лыжи и пошёл на собачий лай, прихватив немного медвежатины.

В ту зиму выжил народ, можно сказать, благодаря этому, невесть откуда свалившемуся мясу. На единственной оставшейся кобыле возили мерзлую оленину по деревням почти месяц. За подарок из ниоткуда благодарили не небо, а тунгусов — у них ведь только были олени. Но кое-кто задумывался, особенно старики. И не раз слышал Данила разговор от них, что не одни мы в лесу живём. А тунгусы здесь ни при чём. Старый охотник Викулов ходил туда, к реке, и видел всё. Долго шкуры рассматривал, потом подошёл к Даниле, грузившему мясо на волокушу.

— Ты, Данилка, тоже веришь, что люди балаболят? Чую, знаешь, только молчишь. Не велено, видно, говорить? Олени-то здесь все дикие лежат и побиты они стрелами, как в старину. А тунгусы с луками теперь не ходят…