Валерий Казаков - Холопы

В мире нет ничего более противного, чем оставшиеся без ответа вопросы. Они как мины замедленного действия продолжают жить в человеке страшной разрушающей жизнью, лишая душевного покоя и дожидаясь своего часа, чтобы в самый неподходящий момент разнести в клочья весь этот так и не понятый мир.

Енох хоть этого и не знал наверняка, но догадывался, и внутри него закипала горячая злоба. Он сам ее пугался, делал вдох, чтобы успокоиться, спешил переключиться на другие темы. Но через какое-то время все возвращалось на круги своя.

«Сначала заартачилась Машка.... – нет, это не он вызвал к жизни только что мелькнувшие слова, это они сами, не спросясь, полезли в голову. – Потом дебильного коня какая-то лесная тварь испугала. Хорошо хоть на поляне из седла вылетел, а не на этой козьей тропе, а то бы уже догонял свою любу в небесах. Да что же ты на этом дурацком слове, словно на хромой кобыле скачешь: любил, не любил? Детский вопрос, словно считалка: „У попа была собака, он ее любил...“ Тьфу, черт! Любил – не любил, чего теперь гадать! Сильной занозой застряла в душе ее девственность. Смешно сказать, при всей моей бурной жизни, она оказалась первой, кого я сделал женщиной. Может, из-за этого и бзик, может, потому я и перегнул палку? Что на меня тогда нашло? Это же надо – камнем по голове... Ладно, успокойся, надо о другом, о дороге и о своем спасении думать, а не сантименты разводить. Бред! На халяву графом захотел стать! Стареть, наверное, начал, от этого и развожу канитель... Хотя что удивляться, я впервые убил человека. Просто так, взял и... камнем по голове... а перед тем ласкал эту голову, целовал пахнущие кашей губы, а потом... А чего ты, собственно, хочешь? Тебе под сорок, девке восемнадцать, и она, как сладкая, согретая родительским солнцем ягода, готова ко всему на свете... Что бы делал любой мужик, окажись на твоем месте? Рвать надо вызревшую клубничку, пока другие не полакомились. Не только меня к ней тянуло, но и она летела навстречу всему этому. Нет, мы любили друг друга, ведь если такой порыв – не любовь, тогда что же такое эта любовь? Конечно, может, и не надо было ее... но что случилось, то случилось. Прав был дед: излишняя образованность ведет к расслаблению воли. И трижды прав Августейший, упразднивший чтение и все эти экзамены по литературе, от них только душевная гниль и сумятица. Вся нация, все сословия приведены к великому единству, все до единого – холопы Августейшего Демократа, все, включая родителей и детей самого Преемника. Холопу претит быть интеллигентом, а ты сопли распускаешь. Не любовь ты убил, а прекратил деятельность потенциального врага, какой бы переполох она подняла среди бандитов! А те, чего доброго, бросились бы противиться исполнению воли Москвы. И Августейшему доложили бы, что в этом преступном акте непосредственное участие принял ты, его сатрап! Это конец всему твоему роду! Долг, свой долг, ты, верный холоп Августейшего, исполнил... И чему она, упрямая ослица, могла бы научить твоих детей?»

Енох впервые в жизни почти ненавидел себя, и только спасительный круг мыслей о служении Державе удерживал его на поверхности.

«Ты еще заплачь, вернись и покайся, поджарься вместе со всеми на ядерной сковородке! И этот поступок твоими колегами и начальниками непременно будет расценен как предательство, а самоспасение и содействие исполнению воли Преемника будут расценены как подвиг».

Придя к такому удивившему его самого выводу, Енох вздохнул с облегчением. Ему даже показалось, что ушибленное колено меньше болит, идти стало легче, а главное, назойливый шум воды остался где-то далеко внизу, позволяя лучше слышать и, в случае опасности, успеть выхватить из-за пояса нож или сигануть в кусты.

Выполнение долга перед державой и ее властелином – та удобная ширма, то есть тот святой предлог, которым можно прикрыть любое преступление и любую подлость. Подлунный же мир, не человеком созданный, про эту ширму не знал и жил своей, одному Богу ведомой жизнью, а в ней за всякое дело, плохое или хорошее, неизбежно полагалось воздаяние...

Огромный, с седым загривком медведь, словно гиганский осколок ожившей скалы, уже с полчаса крался за ничего не подозревавшим человеком. Надо сказать, что в мире нет более коварного зверя, чем чулымский мишка. На какие только пакости он не идет в своем вечном противостоянии с людьми, бесцеремонно нарушающими устои его привычного мира. И что бы ни придумывал венец творения для утверждения своего господства в тайге, хозяин этой самой тайги все равно оказывается хитрее. В своей ненависти к человеку с медведем могла состязаться разве что его недалекая родственница – россомаха.

За Енохом Миновичем крался не обычный горный мишка, вышедший поутру половить рыбу в ручье, за ним, набычившись и широко раздувая ноздри, тяжело ступал медведь-людоед, давно уже знающий сладковатый вкус человечьего мяса. В предвкушении лакомства из его беззвучно щерящейся пасти текла слюна, но зверь почему-то медлил, может, тешил свою охотничью удачу, а может, желал полюбопытствовать, зачем этот лакомый кусок направляется прямиком в его берлогу, глубокую пещеру, уютную и сухую; именно к ней вела едва заметная тропа, на которую непонятно почему свернул человек с петляющей у ручья наторенной дорожки.

Почти рассвело. Вдруг Еноха насторожил неприятный запах. Эта липкая вонь словно плыла в утренней небесной чистоте. Когда-то давно он чувствовал что-то подобное на одном из дедовых заводов по изготовлению костной муки. Енох остановился, только сейчас заметив, что дорожка, по которой шел, давно кончилась и обратилась в едва приметную тропку. Он обернулся и... остолбенел. В полуметре от него, скалясь зловонной желтозубой пастью, стоял огромный лохматый зверь.

«Наверное, это от него...»

Это была последня осознанная мысль, которая пришла ему в голову.

Со страшным ревом медведь поднялся на задние лапы и всей тяжестью своего полутонного тела обрушился на жертву. Енох был еще жив, и ему было нестерпимо больно, свернутая шея еще как-то связывала голову с обращенным в сплошную боль телом. А зверь с утробным урчанием разворотил человеку живот и лакомился теплыми кишками.

Маша приходила в себя трудно. Не выдержав напряжения и свалившейся на нее ответственности, Дашка спровадила Юньку к барыне и теперь со страхом дожидалась ее приезда. Сидела она возле молодой барыньки неотлучно и корила себя, как могла.

В углу Макутиного будана, переоборудованного под больничную палату, на простой колоде дремала с открытыми глазами Эрмитадора. Время от времени она, словно большая птица, с протяжным вздохом подхватывалась с места, подходила к больной и подолгу водила руками над ее забинтованными головой и рукой. Со стороны казалось, она просто гладит подругу, но Даша, уступая Гопс свое место, видела: та напрягалась с такой силой, что жилы на руках наливались кровью, а на шее и лбу крупной росой выступал пот. Гопсиха что-то шептала, но слова были какие-то непонятные, нездешние. Единственное слово, какое Дашке удалось разобрать, было «тара», но что это значило, она не знала, а спросить онелюдимевшую девку боялась.