Сергей Волков - Стража последнего рубежа

Петр, налегая обеими руками, крутил колодезный ворот. Мокрая цепь наматывалась на деревянный барабан. Еще с десяток оборотов — и появится мятое ведро, полное темной студеной воды. Петр спешил. Павел уже проснулся и теперь, наверное, слоняется по холодной комнате в поисках старшего брата.

Перелив воду в тридцатилитровый бидон, утвержденный на скрипучей тарантайке, Петр двинулся по тропинке к дому, чья засыпанная снегом крыша возвышалась над сугробами. Сейчас надо будет успокоить Павла, затопить печь, поставить кашу, вскипятить чайник. Простой, выверенный многими днями жизни утренний ритуал. Здесь, в забытой Богом и людьми деревеньке Разлогово, он обретает особый, многозначительный смысл. Если ты носишь воду, разжигаешь дрова, готовишь еду — стало быть, ты есть, ты существуешь. Иного способа доказать свое бытие вселенскому мирозданию попросту нет.

Павел, как всегда, с радостной улыбкой, выглядевшей нелепо на небритом, опухшем со сна лице тридцатипятилетнего мужика, в одном исподнем встречал брата на покосившемся крыльце. Судьба уготовила ему пожизненную роль деревенского дурачка, того, кто вызывает бабью жалость, брезгливую снисходительность мужчин и страх малых детей. Судьба промахнулась. Нет теперь зимой в Разлогове ни старого, ни малого. Все население деревни — лишь они, братья Возжаевы, старуха Иваниха, что живет за давно закрытым зданием магазина, да «пан спортсмен» — чудаковатый дачник лет шестидесяти, не покидающий свой обитый вагонкой дом ни зимой, ни летом.

— Иди оденься! — прикрикнул на брата Петр, взгромождая бидон на потемневшую от времени лавку в сенях. — Да рожу умой, смотреть страшно. Сколько раз говорил: человек гигиеной силен. Запустишь себя — все, считай, в зверька превратишься, в животное.

— Животное, животное! — радостно прогукал Павел, однако послушно побрел в дом.

Брата он слушался и боялся. Петр вернулся в родное село шесть лет назад, как раз поспев к похоронам матери. Был он тогда худым — в чем душа держалась? — и злым на весь белый свет. Еще бы, ни за что отсидел Петр девять лет в далекой сибирской колонии строгого режима. Срок он получил сразу после армии, ввязавшись по пьяному делу в драку на танцах. В клубе поселка Завалишино, что в двух десятках километров от Разлогова, танцы случались каждую субботу, и собирались на них парни и девчонки со всех окрестных деревень. Драки там были делом нередким, но Петру «повезло» — он ввязался в разборку между пацанами из соседнего Карасева и дагестанцами, что после развала Союза массово заселили Завалишино. Приезжих было меньше, но держались они дружно и всегда были охочи до драки. Бились на задах клуба, у дровяников. Карасевским сильно досталось, кто-то из них, забежав в клуб, кликнул на подмогу «всех русских пацанов». Петр не утерпел, бросил в середине танца Люську Решетникову, на которую имел уже виды, и ломанулся из клуба. Кавказцы, видя, что дело оборачивается для них безоговорочным разгромом, схватились за ножи. В итоге порезали пятерых местных, причем двоих — насмерть. Но следователь оказался родом из Махачкалы и так повел расследование, что убийцы получили совсем маленькие срока, а то и условное наказание, как превысившие рамки необходимой самообороны, а вот карасевские парни и Петр огребли на всю катушку, кто пятерик, кто восемь лет — за «разжигание межнациональной розни».

На зоне Петру пришлось солоно. Шла самая середина «черных девяностых», за колючкой властвовали «отморозки», недостреленные оперативниками и коллегами из более удачливых ОПГ. [11] ОПГ — организованная преступная группировка. Побои, суровый климат и скудный паек быстро «подарили» Петру туберкулез. И быть бы ему досрочно освобожденным по состоянию здоровья, но не вынес «доход» Возжаев издевательств «актива наоборот», смастерил в слесарке при деревообрабатывающем цехе заточку из сварочного электрода — и всадил ее в легкое Бубы, двухметрового «бригадира» сызранских бандитов, верховодивших на зоне.

Петра кинули в карцер, потом перевели в БУР. [12] БУР — барак усиленного режима. Следствие оказалось скорым — всего три дня. К старому сроку добавили шесть лет. «Сдохнешь ты, парень, — равнодушно сказал в больничке лагерный врач. — С такой формой туберкулеза, как у тебя, больше года не живут». И отправился зека Возжаев в соседнюю зону — сидеть и умирать.

Но Петр выжил. Почему — он и сам не знал. Вроде особо ничего и не делал. В Бога как не верил, так и не стал завсегдатаем зоновской часовни, подобно многим другим зекам. Таблетки лечебные жрал, когда давали, а нет — ну и не надо. Работал по мере сил. Трогать его теперь опасались — воровская молва широко разнесла окрест слух, что «Возжа псих».

Единственное, чем отличался Петр от других заключенных, — он смотрел в небо. При первой же свободной минутке запрокидывал голову и созерцал низкие сибирские облака, прислонясь спиной к стене или столбу курилки. Смотреть в небо его научил еще в детстве слабоумный брат. Маленький Павлик мог часами наблюдать за небосводом, улыбаясь самой светлой и доброй из своих улыбок. Петр как-то попробовал — и почувствовал, как легко и свободно становится душе. Потом он забыл про это странное времяпрепровождение, но вот прижало, жизнь скрутила его в бараний рог — и сами собой вспомнились чувство свободы и радость, возникающая как бы из ничего, просто от вида обычных кудлатых облаков.

Отполз, сам собой рассосался, «редуцировался», как сказал удивленный врач, туберкулез. Шло время, катились годы. Петр почти ни с кем не разговаривал, жил особняком, замечаний не имел, работал потихоньку в мастерской да писал матери раз в месяц короткие, на полстраницы, письма. Когда пришел срок выходить на свободу, он даже не особо обрадовался — разучился.

«Откинувшись», Петр схоронил мать и остался жить в покосившемся родительском доме, ухаживая за братом и ведя немудреное хозяйство. Огород, лес, куры, нет-нет да и кое-какая работенка для дачников летом — Петр не пил, притязаний особых не имел, и братья как-то жили, коротая год за годом.

Павел, натянув пропахшую потом фланелевую рубаху и тренировочные штаны с отвисшими коленками, снова вышел на крыльцо и замер, уставившись в серое небо. Петр в окно кухни увидел брата, ругнулся, распахнул дверь:

— В дом иди, каша стынет!

— Бесы! — надрывно произнес Павел, указывая рукой в сторону речки Камаринки. — Бесы идут! Косы несут! Всех косить будут. Всех! А-а-а-а!

— Ох ты господи. — Петр еле успел подхватить отяжелевшее тело брата, сунул в оскаленный рот первое, что попалось под руку, — батожок, которым притворял дверь. Приступы падучей случались у Павла редко, иной год и вовсе без них обходился, и всегда предшествовал им сильный испуг.