Макс Фрай - Ворона на мосту

С младенчества меня окружали многочисленные слуги, няньки и воспитатели; надолго, впрочем, мало кто задерживался: я был совершенно невыносим. Но отец неизменно оставался доволен моим поведением. Он полагал, что нормальный ребенок должен быть упрямцем и непоседой, и я не давал ему повода усомниться в моем душевном здоровье.

Отец в ту пору числился младшим магистром в ордене Дырявой Чаши, куда поступил, как было заведено, еще в отрочестве, повинуясь не столько призванию, сколько семейной традиции. Дома он появлялся не слишком часто, но сомневаюсь, что его дни были целиком посвящены делам ордена. Насколько я могу судить, карьера его не задалась: то ли у него вовсе не было склонности к занятиям магией, то ли, как это часто бывает, выбранный наспех и наугад путь не позволил его способностям раскрыться в полной мере.

Все эти выводы я сделал много позже, а в те дни отец казался мне великим чародеем. Он был, если судить по результату, скверным воспитателем, зато я считал его лучшим другом и доверял ему безоговорочно — мало кто из отцов может этим похвастать. Порой я думаю, что ему следовало потребовать для себя не одного, а целую дюжину сыновей и дочек, поскольку его истинное призвание состояло в том, чтобы множить число избалованных, зато счастливых детей.

Конечно, надо принимать во внимание, что отец возлагал на меня не просто большие, а безграничные надежды. Причиной тому были мои выдающиеся способности к Очевидной магии, которые проявились очень рано. Летать, вернее, передвигаться примерно в полуметре над полом я начал много раньше, чем выучился твердо стоять на земле; примерно тогда же освоил Безмолвную Речь, да так к ней приохотился, что долго потом отказывался говорить вслух, пока отец не догадался внушить мне, что болтовня — это новая увлекательная игра и, если я не хочу составить ему компанию, он найдет других достойных партнеров. После такого ультиматума я, конечно, быстро освоил устную речь и заодно письменную — почти нечаянно, просто потому, что поначалу не мог уяснить для себя разницу между чтением и разговором, да и потом долго еще носился с самопишущими табличками, поскольку писать и читать мне нравилось гораздо больше, чем слушать и говорить. Собственно, в этом отношении мои вкусы до сих пор не претерпели кардинальных изменений.

Отец рассказывал — сам я этого не помню, — что мне еще не исполнилось трех лет, когда я убил взглядом няньку, которая решила меня отшлепать. Он был чрезвычайно доволен и горд этим обстоятельством; впрочем, теперь я почти уверен, что несчастную женщину просто хватил удар, находчивые слуги поспешили обвинить младенца, с которым она возилась перед смертью, и потребовать для себя утроенного жалованья за риск, а мой бедный наивный отец принял навет за чистую монету и возрадовался. Так или иначе, но с тех пор я больше никогда не убивал своих нянек и пришедших им на смену воспитателей — ни взглядом, ни еще как-нибудь, хотя некоторые, мне кажется, вполне того заслуживали. В огородные пугала я их превращал, было дело, и на крыше за лоохи подвешивал, и ночными кошмарами развлекал. А одного недотепу, возомнившего, будто он рожден на свет для того, чтобы научить меня основам геометрии, которые я имел счастье усвоить еще в младенчестве, заточил в огромный горшок и отправил на ярмарку в Нумбану, после чего о нем больше никто никогда не слышал. Словом, чего только я не творил, пользуясь абсолютной безнаказанностью, но все это были вполне обычные, более-менее безобидные по тем временам детские шалости, об убийствах я и не помышлял, хотя отец, помню, меня иногда подначивал. Ему, вечному младшему магистру, не раз с прискорбием убеждавшемуся в собственной заурядности, было приятно думать, что в его доме подрастает второй Лойсо Пондохва, который, дайте время, устроит всем веселую жизнь. Я же, услышав однажды краем уха, что родной отец считает меня кем-то там вторым, а какого-то незнакомого человека, соответственно, первым, смертельно обиделся на обоих. Впрочем, отца я простил уже к вечеру, долго сердиться на него было решительно невозможно, а вот Лойсо Пондохву с того дня считал своим личным врагом, даже не подозревая, насколько я не оригинален в своей ненависти. В те дни Великого Магистра ордена Водяной Вороны не проклинали только ленивые и рассеянные.

Я рос без сверстников. Строго говоря, довольно долго я вообще не видел других детей, разве что на картинках или во сне, но это, конечно, не то. Родных братьев и сестер у меня не было. О соседских детях и речи не шло. Какие могут быть соседские дети накануне Смутных времен, когда всякий мало-мальски зажиточный хозяин считал своим долгом окружить дом надежной защитой, чтобы даже кот с чужой фермы прошмыгнуть не смел! Кому не хватало могущества или познаний, раскошеливался по такому случаю, нанимал умелого специалиста. Над защитой отцовских владений потрудились самые могущественные магистры ордена Дырявой Чаши, такая взаимовыручка была у них в порядке вещей. Поэтому посторонние у нас никогда не появлялись, да и мне пришлось изрядно подрасти и многому научиться, прежде чем я смог самостоятельно выбраться за дальнюю ограду.

Впрочем, однажды отцовский кузен привез к нам своих сыновей. Старший был моим ровесником, двое других показались мне совсем малышами, хотя сейчас я понимаю, что разница в возрасте была не так уж велика. Мой двоюродный дядя рассудил, что наш загородный дом — гораздо более тихое и безопасное место, чем его собственная городская квартира. Он не учел только один фактор — меня, и это была серьезная оплошность.

Я вовсе не собирался обижать братьев, напротив, обрадовался, что у меня наконец-то появились товарищи для игр, и в первые же дни втравил бедных парнишек в несколько рискованных предприятий, какие их отцу и в страшном сне примерещиться не могли. Намерения у меня, повторяю, были самые добрые, просто я несколько переоценил способности своих новых товарищей. Вернее, мне до той поры в голову не приходило, что другие дети не умеют делать самые простые вещи — скажем, летать или проходить сквозь стены. Сам-то я, понятно, проделывал такие фокусы чуть ли не ежедневно, вместо утренней зарядки. Когда веселые и совершенно, на мой взгляд, безопасные прыжки с крыши нашего дома закончились для них переломанными ногами, руками и ребрами, орденский знахарь, присланный отцом, быстро исправил положение, но дядя, извещенный о происшествии, предпочел в тот же вечер забрать пострадавших домой, к моему немалому огорчению.

Больше в нашем доме дети не появлялись. Зато в моем распоряжении оставались многочисленные слуги и воспитатели, которых я уже не раз упоминал. Дети зачастую склонны недолюбливать своих наставников и преувеличивать их недостатки, но даже сейчас, много лет спустя, я вынужден констатировать, что мое окружение составляли по большей части люди недалекие и ограниченные. Уже подростком, поступив в орден Дырявой Чаши и с удивлением убедившись, что далеко не все чужие взрослые являются скучными бессмысленными болванами, я спросил отца, почему он с такой небрежностью подбирал мне воспитателей. «Не с небрежностью, но с великим тщанием, — был его ответ. — Я хотел, чтобы ты сызмальства привык находиться среди людей, которые не способны тебя понять, ибо ты превосходишь их во всем. Это был единственный доступный мне способ обучить тебя высокомерию и одиночеству — вот два воистину великих и полезных для развития искусства, в которых я сам, увы, не слишком преуспел».