Урсула Ле Гуин - Порог (сборник)

Четыре стали продавать себя, чтобы не умереть с голоду, а она оказалась слишком стара для этого. И эти четыре женщины тоже вскоре заразились и умерли. "Но я-то ничем не заразилась, я никогда не болела". Глаза у нее, как у черепахи. За два четвертака я купила у нее маленькую корзиночку. Прелестная вещица! Всех своих детей она успела родить еще до того, как в этих местах поселились белые, и все ее дети умерли в один год.

И все ее соплеменники тоже умерли.

Сегодня, ближе к вечеру я хотела как следует прогуляться, дойти до Рек-Пойнт. Мне нужно было размяться, потому что весь день я писала. Я надела свой желтый плащ и вышла на улицу. Дул холодный зимний ветер.

Все отдыхающие наконец-то разъехались, и на пляже не было ни души. Штормами на берег вынесло огромное количество плавника и всякого мусора — прямо настоящий крепостной вал получился от Бретон-Хэд до Рек-Пойнт. И чего только не было в этой длинной куче выброшенного морем хлама: водоросли, плавник, сорванные с деревьев и сплетенные в колючие клубки ветки, перья морских птиц, куски белого, розового, голубого и оранжевого пластика, которые издали я приняла было за обломки ракушек, плотные «зерна» и отвратительные комки стиральных порошков, обрывки лесок, пластиковые пробки, комки черного смолистого масла — видимо, какая-то протечка, о которой, разумеется, все стараются молчать, или же просто какой-то танкер свои баки опорожнил. Все это выброшено морем на песок и покрыто желтоватой пеной, которая обычно остается на берегу после шторма.

Из тучи, нависшей надо мной, точно темная крыша, посыпался дождь, застучал по клеенчатому капюшону, который я накинула на голову, и этот громкий шум дождя, принесенного южным ветром, совершенно меня оглушил. Дождь был такой сильный, что я не могла поднять глаз и смотрела только себе под ноги — на мелкую воду, простыней расстилавшуюся по мокрому коричневому песку; порывы ветра морщили эту «простыню», оставляя на ее поверхности ямки, похожие на следы кошачьих лап, и миллионы дождевых капель молотили по ней, вливались в нее сверху, становились ею…

Я подняла голову, открыла рот и стала пить дождь. А он все усиливался и усиливался, струи были мощными и густыми, как прекрасные волосы, как пшеничное поле, и казалось, между струями просто нет места воздуху.

Если бы я свернула налево, к востоку, то могла бы, наверное, немного поднять лицо, смотреть вверх и видеть, как приходит дождь — не только как бы волнами, что я часто вижу из окон своего дома, но такими огромными белыми столбами, отделенными друг от друга пространством и похожими на очень высоких женщин в белых одеяниях, на величественных духов, спешащих быстрой чередой к северу и гонимых вдоль берега безжалостным ветром, но все же движущихся с достоинством, торжественно, точно некая священная процессия огромных и мрачных существ.

Вдруг налетел такой мощный порыв ветра, что мне пришлось остановиться и замереть, чтобы переждать его; потом налетел второй порыв, еще сильнее, и все стало стихать. Ветер почти улегся. Брызнули последние капли дождя, и туча миновала. Наступила тишина, лишь шелестели, как всегда, набегавшие на берег волны. Бледная сине-зеленая пелена, сверкая, окутала море. Посмотрев в сторону дюн, я увидела, что над берегом все еще висят темные тучи, а высокие белые фигуры, эти Женщины Дождя, спешат куда-то вверх по темным утесам на севере и исчезают, превращаясь сперва в завитки и полоски белого тумана меж черных деревьев, а потом растворяясь в воздухе совсем. И все — исчезли.

Когда я уже снова подходила к Бретон-Хэд, в бледно-голубом небе светилась над горизонтом ровная розовая полоса, отражаясь в почти зеркальной воде небольших лагун, образовавшихся в устье ручья. Четкая линия прибоя, ранее отмеченная валом из мусора и плавника, была нарушена и размыта дождем. В лужицах воды, отражавших спокойные тона небес, стояли сотни чаек, молчаливых, готовых по первому же сигналу подняться ввысь на своих мощных крыльях и улететь далеко в море, и там, когда наступит ночь, спокойно уснуть, качаясь на волнах.

Это инфлюэнца. Я знаю, где заразилась. В Портленде в театре. Люди кашляли, кашляли, кашляли, и было холодно, и пахло маслом для волос и пылью. Джейн хотела, чтобы Лили посмотрела эти движущиеся картинки, кино. Вечно она таскает ребенка в город. И девочка становится все более капризной и кашляет. А эти движущиеся картинки, кстати, ее совершенно не заинтересовали. Она же ни одной истории до конца дослушать не может. И сама не умеет одно с другим соединить, чтобы история получилась. Ничего из нее не выйдет!

В моей-то семье никогда никаких особых талантов не было; теперь, наверно, все мои родственники уже умерли… Возможно, впрочем, кто-то еще есть в Огайо, потомки Минни. Джейн не раз спрашивала меня о моей семье, о нашей родне, да только что я о них знаю? И какое мне, в сущности, до них дело? А из семьи я рано ушла, на Запад уехала. С Джеком Шоу. С мистером Шоу.

В 1883 г, я приехала на Запад. В Оуихи. На заросшие горькой полынью пустоши, покрытые снегом. А всех своих родных я оставила там, далеко. И нашу корову, нашу белую корову и пруд, который вечерами казался серебряным. Нет, белая корова была позже, на молочной ферме в Калапуйе. А то была мамина рыжая корова, которая все мычала, и я спросила маму: "Почему коровка плачет?" — а она мне ответила: "Она плачет о своем теленочке, детка. О Перли. Продали мы теленочка-то".

И я тоже заплакала: так жалко стало свою любимицу Перли. Но я уехала оттуда с мистером Шоу и все это оставила позади. Свой медовый месяц мы провели в спальном вагоне поезда. В постели. "Свадебное путешествие, мэм!" — сказал, смеясь, носильщик, и мистер Шоу дал ему на чай пять долларов. Пять долларов! Мы сели на поезд в Чикаго, на вокзале "Юнион Стейшн" — как часто я вспоминала его! Высокие мраморные стены залов, поезда, отправляющиеся в восточном и в западном направлении, дымок над паровозами, громкие голоса людей… Холодный ветер дул на "Юнион Стейшн". Но еще холоднее был ветер, когда мы сошли с поезда посреди этих солончаковых пустошей, заросших полынью и засыпанных снегом. Был уже вечер, вблизи не было видно ни огонька. И даже никакой платформы возле путей не было. Пять домиков на заросшей полынью пустоши.

Господи, теперь я, наверное, никогда уж больше не согреюсь! Мистер Шоу сходил и привел из платной конюшни лошадь, а я ждала его возле наших чемоданов.

Мы уселись и поехали по голубой заснеженной долине к нашему ранчо. Как же там было холодно! А как смеялся Джек Шоу, когда обыгрывал меня в крибедж по вечерам! Он всегда меня обыгрывал. И как при этом сияли его глаза! И он все кашлял, кашлял… И мой сын, и мой сын тоже теперь мертв. Кашель. Там было всего пять деревушек. Оуихи — это пять домиков и платная конюшня. До города от нас было тридцать миль, и ехать приходилось на санях через покрытую сухой полынью солончаковую пустошь, сквозь пургу… Господи, каким дураком оказался Джек, согласившись работать на этом ранчо! Оно за пять лет свело его в могилу. У него были такие ясные глаза. Он мог бы стать великим человеком.