Мария Семенова - Хромой кузнец (сборник)

– Что же ты могла у меня украсть?

У несчастной Хильд застучали зубы:

– Я украла у тебя любовь… Любовь Рандвера…

Бёдвильд почувствовала, как внутри что-то напряглось и сразу же отпустило. Пожилой бородатый раб, спавший около Хильд, перестал храпеть и заворочался во сне. Бёдвильд сказала:

– Идем ко мне. Там никого рядом нет.

Поднялась и скользнула к своей давно остывшей постели. И Хильд поплелась следом за хозяйкой, низко опустив виноватую голову и волоча по полу одеяло.

Они легли и прижались друг к другу, и Хильд стала рассказывать. Тут-то выяснилось, что Рандвер, с которым Бёдвильд была вовсе не ласкова, разглядел в доме Нидуда молодую красавицу рабыню…

– Он говорил… – всхлипывала Хильд, – он говорил, что увезёт меня и сделает своей женой… а сегодня я сказала ему, что у него будет наследник… я хотела порадовать его…

Бёдвильд обняла её под одеялом, стала гладить по голове:

– Он, наверное, отказался от тебя, Хильд?

– Он сказал, что ему нет дела до сына рабыни…

Она снова заплакала. Бёдвильд шепнула ей на ушко:

– Случалось так, что сыновья рабынь вырастали в славных вождей. Не плачь, Хильд, я на тебя не сержусь.

Успокоенная её словами и лаской, рабыня понемногу уснула, а Бёдвильд долго ещё лежала с открытыми глазами, обдумывая услышанное.

Ничего особенного Рандвер, конечно же, не натворил. Редкий конунг, способный прокормить несколько жён, пренебрегал этой возможностью. А уж рабынь, деливших ложе с хозяевами и их сыновьями, вовсе никто не считал… И Бёдвильд прекрасно знала об этом. Ведь она сама была дочерью пленницы.

Потом она мысленно поставила Рандвера рядом со своим кузнецом. И улыбнулась в темноте.

Утром Рандвер, как обычно, ласково с нею поздоровался, но она не ответила. Прошла мимо него, крепко стиснув свои кулачки, которых не боялся даже Сакси. И направилась к отцу.

Нидуд конунг выслушал её, наматывая на палец длинный седеющий ус. Ему было смешно, но он ничем этого не выдал. А ближе к полудню он остановил Рандвера возле ворот. Он сказал:

– Рандвер, моя дочь жалуется, будто ты предпочел ей рабыню. Это так?

Рандвер и не подумал оправдываться.

– Неужели ты, Нидуд, сам никогда не был молодым?

Нидуд прищурился.

– Я был молодым и не успел ещё этого позабыть, и поэтому-то у меня нет для тебя ни слова упрека.

Рандвер сказал:

– Зато Бёдвильд, я вижу, думает иначе. Жаль, я этого не знал!

Нидуд ответил:

– Действительно, жаль. Мне странно было слушать её, но она не хочет тебя видеть по крайней мере до весны.

Рандвер кивнул. До весны так до весны! Не такая уж долгая отсрочка. А дома рабынь будет не меньше, вот только Бёдвильд не сможет отсюда их пересчитать.

Уже садясь на коня, чтобы уехать, он сказал:

– Когда Бёдвильд станет моей женой, она пожалеет, что нынче меня отослала.

Нидуд, вышедший его проводить, грозно нахмурился:

– Что ты сказал, повтори!

Рандвер весело рассмеялся.

– Я сказал, что люблю твою дочь. У меня её ждут наряды и почёт, а она сама себя заставляет ждать. Я сватов пришлю весной, Нидуд конунг.

Нидуд кивнул и ответил:

– А я между тем подумаю, какой выкуп с тебя взять. И что бы такое подарить вам на свадьбу!

…Далеко, далеко на севере, там, где малосведущие южане помещают границу Страны Великанов, стоял высокий и длинный дом, почти точно такой же, как тот, что принадлежал Нидуду, конунгу ньяров. Дом стоял на скалистом морском берегу, а внизу, у подножия исполинских утёсов, заметало снегом корабельные сараи и в них – четыре острогрудых боевых корабля. Давным-давно не видели они солнечного света, и лишь разноцветные сполохи бороздили над ними чёрное небо, похожее на бездонную прорубь…

В этом доме Эйстейн скальд жил гостем у Торгрима конунга.

И не раз и не два обновилась в небесах сияющая луна, прежде чем Эйстейн заговорил о заботе, приведшей его в ледяную страну; ибо не называют люди приличным, если кто-то нетерпеливо заводит речи о деле, не обжившись как следует, не познакомившись поближе с гостеприимным хозяином!

Но вот однажды, когда сыновья Торгрима конунга убежали на лыжах охотиться, а жена и обе невестки занялись домашними делами, Эйстейн решил наконец, что время пришло.

Он сказал:

– Послушай меня, Торгрим конунг, повелитель снежных равнин… поговорить с тобой хочу.

Конунг отозвался:

– Говори, если хочешь, Эйстейн скальд. Только, сам видишь, нету у меня нынче охоты ни к твоим песням, ни к сагам о давних временах.

Скальд сказал:

– Я слыхал от людей, будто ты, конунг, прошлой весной потерял младшего сына. И с тех-то пор, говорят, и огонь хуже горит в твоем очаге, и пиво не бродит в котлах, и у мяса не тот вкус…

– Истинно так, – отвечал конунг. – Зачем трогаешь мою рану, скальд?

Эйстейн помолчал, потом вытащил из-за пазухи серебряный браслет и показал его конунгу.

– Не расскажет ли он тебе о чём-нибудь?

Торгрим долго разглядывал блестящую змейку…

Наконец сказал:

– Любой кузнец мог бы сделать подобное, не только мой сын.

Эйстейн спрятал браслет. Сходил туда, где лежала его постель, и принёс Торгриму шахматы, вырезанные из морёного дуба и моржового клыка.

– Тогда, может, эти шахматы окажутся разговорчивее, конунг?

На сей раз Торгриму хватило одного-единственного взгляда:

– Где ты взял это, скальд?

Эйстейн ответил:

– Мне подарил их Нидуд, вождь племени ньяров. Я гостил у него на празднике Йоль, и он многим раздавал тогда такие подарки. А его дочь Бёдвильд носила на руке кольцо, точь-в-точь как те, что я видел у жён твоих сыновей. А откуда попали к Нидуду все эти вещи, про то спрашивай его сам. Я сказал тебе всё, что знаю.

Долго не произносил ни слова безрадостный Торгрим конунг. И только к вечеру, когда погасли на юге бледные отсветы солнца, а сыновья, Слагфильд и Эгиль, возвратились с охоты, он вновь подозвал к себе Эйстейна. Он сказал:

– Я хочу спросить тебя, скальд, почему ты решил поведать мне о том, чего коснулись твои глаза?

Нидуд – могущественный вождь. Навряд ли ему понравится твоя поездка сюда…

Эйстейн ответил:

– Браги, Бог стихотворцев, влил в мои уста божественный мёд, и оттого-то мои мысли текут немного не так, как у тех, кто этого мёда не пробовал. Брось меня в оковы, и я открою рот лишь затем, чтобы вырваться на свободу… Мало нравится мне, конунг, когда соловья заставляют петь, посадив его в железную клетку. И даже если поёт он руками, а не языком!

Осели и рассыпались сугробы, вздулась и забурлила тихая речушка, падавшая в море недалеко от двора конунга ньяров.

И вместе с молодой травой, разодетые так, что любо-дорого было взглянуть, явились, перевалив через горный хребет, долгожданные сваты. И с ними Рандвер.