Алексей Молокин - Злое железо

Существует сомнительный закон перехода количества в качество, но закон потери качества при его переходе в количество непреложен даже для Бога. И в самом деле, изорвите книжку – что от нее останется? Множество разрозненных страниц в лучшем случае, а в худшем – и вовсе кучка клочков бумаги с фрагментами слов. Так случилось и с Богом. Частички его остались, а целое поубавилось, а потом его и вовсе не стало. Шли столетия, одни боги забывались, у людей появлялись новые заботы и новые названные боги. Наконец богов стали избирать, словно королей в древности или каких-то вождей, и каждый избранный и неизбранный, а просто названный и нужный в данную минуту людям бог получал от Истинного Бога часть его сущности. И когда Истинный Бог окончательно раздробил свою сущность на множество мелких осколков, он перестал существовать как единый Бог и потерял свое могущество, ибо часть никогда не бывает совершеннее целого. Тогда-то Божий Камень и рассыпался на мелкие осколки, а люди стали добросовестно служить маленьким кусочкам Бога, воплощенным в таких же маленьких ограниченных богах. И вот теперь я, всебогун Агусий, понемногу, в меру своих слабых сил собираю Божий Камень заново, из осколков. Работа моя почти что закончена, осталось совсем немного, и с вашей помощью я надеюсь ее вскорости благополучно завершить. А потом вот этот человек, лирник из другого мира, Авдей, должен назвать Истинного Бога по имени, не произнося его вслух. И тогда осколки камня соединятся в одно целое, а Бог и мир станут такими, какими им и должно быть, – едиными.

– А это не тот самый камень, который всемогущий Бог может сотворить, но не может поднять? – спросил любопытный Гонза. – Помните?

– Тот самый, – согласился Агусий. – потому что, когда камень был создан, кроме него, ничего другого не было, так что и само понятие «поднять» не существовало.

– А на чем он держится, это Божий Камень? – поинтересовался Костя. – Ведь он же сейчас весь из кусочков. А вдруг он снова рассыплется, не дожидаясь, пока бард сыграет имя?

– На молитве да на честном слове – серьезно ответил Агусий. – Недаром же меня так и называют всебогун, мне к каждому богу, даже самому забытому, подход известен. Вот на моих молитвах он и держится. Только недолго он простоит, если ваш Авдей подведет да верующий не справится. Другие люди ведь тоже молятся, а нынче особенно истово, да только, вот беда, враздрай, так что Камень от их молитв и впрямь снова может рассыпаться. И вот тогда уж конец света неминуем.

– Дела, – протянул Гонза. – Ну, Авдюха, на тебя вся надежда. Завтра мы этот камушек сообща достроим, а потом ты с девочками сбацаешь этому Истинному имечко, а нашему любимому миру – правильную дорожку. Смотри старайся, а не то всем нам киндец придет!

– А может, – робко подал голос старший сержант Голядкин, – может, не ждать утра, а начать прямо сейчас? По стране неупокоенное железо свищет, люди гибнут, а мы тут спать собрались? Время ли отдыхать, а, всебогун?

До сих пор я не слышал, чтобы наш Чижик-Пыжик так разговаривал. А ведь правильно сказал старший сержант, даром что с университетским образованием, а о людях подумал. И в самом деле, что мы, с ног валимся, что ли?

– Мусор дело говорит, – поддержал Степана Гонза. – Покуда мы тут дрыхнем, народ будет от этих треклятых железяк пачками помирать. Сейчас пойдем и по-быстрому все доделаем. А потом Авдей как сбацает свою музыку, так и все закончится в лучшем виде!

– А если камни кто-нибудь перепутает в темноте? Они же разные, – возразил Костя. – Вот и будет в лучшем виде. Полный карачун.

– Над камнем-то вон какое сияние, – не унимался Гонза. – Читать можно, так что не ошибешься, только клювом щелкать не надо, и все будет ништяк.

– Погодите, – остановил нас Агусий. – Я бы позволил вам работать, да только без меня никто нужные камни не отыщет, а если и отыщет – на положенном месте эти камни без должной молитвы держаться не станут. А я ночью работать не могу, выработался я за день допуста, старый стал. Так что ждите утра. А что люди гибнут, так это больно, конечно, но авось все не помрут за одну ночь-то.

– Как же! Ночью как раз всяким разным злодействам самое время. Так что утром, может, и не для кого стараться будет, – проворчал Гонза. – А что касается работы, так читать вон у нас Гизелка обучена, причем на разных языках, вместо молитвы вера сгодится, а ее у нашего мента больше чем достаточно. Да и не обязательно знать, что написано, лишь бы края камней совпадали – всего-то и делов. Ну а остальные, так сказать, на подхвате. Так мы пойдем, что ли?

Костя переступил с ноги на ногу:

– Знаете, господин всебогун, я все-таки как-никак профессиональный герой и сидеть сложа руки, когда можно хоть что-то сделать, не стану. Я пойду к Камню и попробую. В детстве я здорово разные паззлы складывал, кубик Рубика за минуту собирал, авось и тут не оплошаю.

Всебогун подумал немного, словно прикидывая что к чему, потом наконец решил:

– Ладно, что с вами сделаешь, ступайте попробуйте. Читать имена и в самом деле не обязательно, сами поймете почему. Если что – завтра переделаю как надо, а у вас на душе спокойнее будет. Только лирника с его обочницами здесь оставьте, толку от них все равно никакого, а им отдохнуть надо. Им завтра солонее всех придется. Если что не так пойдет – будите. И ты, Левон, останься. Нам с тобой о многом переговорить надобно, да и старые мы с тобой, вон сколько камней за свою жизнь переворочали. Пускай теперь за нас молодежь поработает.

Богун крякнул, видимо, стариком он себя не считал, но перечить не стал, остался. Агусий наклонился к нему и что-то тихонько сказал. Левон нахмурился, видимо, ему не слишком понравилось то, что он услышал, потом спросил:

– А что, по-другому ничего не получится?

Хозяин сделал ему знак молчать, вышел с работниками в сени, сунул в руки Гонзику объемистый мешок, в котором что-то явственно булькнуло, потом долго стоял в дверном проеме и смотрел на заходящее солнце. Будто никак насмотреться не мог.

Мне почему-то сделалось грустно, и я опять вспомнил пенсионера Вынько-Засунько. Как он там, интересно? В погребе отсиживается или вместе с братками обустраивает убежища на городском кладбище?

А трое добровольцев, Костя, Гонзик и старший сержант Голядкин, не спеша, солидно, как матерые строительные рабочие, закурили и молча двинулись к камню, над которым плясало яркое в наступивших сумерках искрящееся зарево.