Юлия Остапенко - Лютый остров

Тот, как всегда, на зов явился с большим опозданием, хотя видел Орешник в окно, что ничем он не занят – стоял себе у ворот, облокотясь о столб, да болтал с проходившей мимо девицей, а та знай себе хихикала и лицо платком прикрывала. Наконец изволил подняться, вошел в горницу, где ждали его родители.

Орешник кинул на него взгляд, мимоходом отметив щегольские его сапоги, шитый черным жемчугом кушак и лихо заломленную на бок шапочку, какие в последнее лето вся кременская молодежь носить повадилась. Потом взглянул в надменное сыново лицо.

И сказал:

– Разговор у меня серьезный к тебе, Желан. Проходи, сядь.

– Да чего там, постою, – лениво обронил тот, не на отца глянув, а на мать. Та ласково ему улыбнулась – как был, так и остался Желан ее любимцем, ничего с собою поделать не могла.

– Что ж, воля твоя, – сказал Орешник. – А хотя короток будет разговор. Слушай: мы с матерью твоей так порешили, что жениться тебе пора. Что на это скажешь?

Желан улыбнулся – снова не отцу, а матери – и ответил:

– Скажу, что ничего супротив этого не имею, батюшка.

Вот так день! Ни своевольная Медовица, ни строптивый Желан не чинили никаких препятствий Орешниковой задумке. Орешник вздохнул про себя облегченно – стало быть, справится дело.

– Ну, а коли так, то и я, и мать твоя за то, чтобы заслать сватов к Утехе Кленовые. Всем она хороша, да и...

– Прости, отец, – неучтиво перебил Желан и взглянул наконец Орешнику в лицо прямым, наглым взглядом. – Но я выбрал уже себе невесту.

Медовица чуть уловимо вздрогнула. Улыбка ее, обращенная к сыну, поблекла, но не угасла до конца. Хотела дослушать.

Орешник ощутил, как твердеет в нем внутри что-то.

– Негоже, Желан, отца на полслове сбивать.

– Прости. Не хотел тебя обидеть. Да только что толку тебе мне говорить про Утеху, когда я уже знаю, какая за меня пойдет?

– И какая же? – спросила, не выдержав, Медовица. – Ты, сынок, я знаю, умница у меня, недостойную ты не выберешь. Скажи нам, какая тебе по сердцу пришлась, может статься, мы с твоим батюшкой тут же и благословим вас.

Желан ухмыльнулся.

– Надежду на то имею, матушка, что благословите... Иволгу в жены себе хочу.

Орешник нахмурился – какую такую Иволгу? Среди известных ему хороших кременских семей не было вроде девицы такой... Или была, и Медовица знает ее – отчего же враз кровь от лица ее отлила?

– Что? Кого? – спросила она тем голосом, которым в былые года из мужа своего узлы вязала. Да не только из мужа – сам Желан, услышав материн тон, слегка оробел, ухмыляться перестал. Но тут же снова подобрался и сказал решительно и твердо:

– Хочу в жены Иволгу, приблудку, которую ты, мать, в дом наш привела. Годами она расцветала перед глазами моими, и вот теперь...

– Да как ты смеешь! – вскочив со скамьи, страшно закричала Медовица. И подумалось оторопевшему Орешнику: нет, вовсе она не утихла, вовсе не ушла из нее темная мощь, двадцать лет кряду гнувшая к земле всех, кто был с нею рядом. – Как смеешь ты, бессердечное и неразумное дитя! Она ведь сестра твоя!

– То по закону, а не по крови, – уже не так уверенно, но все еще дерзко возразил Желан. – По крови, сама знаешь, она даже не кмелтка. Знаю, безотцовщина она, и приданого никакого за ней нет. Но я ее и без приданого, так возьму – слава Радо-матери, нам и отцовского добра за глаза хватит...

– Ты, Желан, – заговорил Орешник тихо, и Желан вздрогнул и круто повернулся к нему, будто вовсе забыл, что у него есть, кроме матери, еще и отец, – ты, сын мой, отцовским добром бы не кидался и не распоряжался так, будто оно твоими руками и твоим потом нажито. Не твое оно покамест. И не тебе его тратить.

Желан насупился, но промолчал. Медовица все еще стояла, сжимая руки, глядя на него дикими, потемневшими глазами, сверкавшими так, будто снова ей было семнадцать лет. Какое-то время все трое молчали. Потом Орешник сказал:

– За Иволгой я дам приданое, как за родной дочерью – да она и есть мне родная дочь. И ее счастье – первое, о чем я пекусь, так же, как и твое. Ты правду сказал: по крови вы не родня. Если любит она тебя и согласие даст, то чинить препон не стану.

– Орешник! – крикнула Медовица, но тот на нее и не взглянул, продолжая пытать взглядом сына.

– Что скажешь, Желан? Любит тебя Иволга? Согласится за тебя пойти?

– А то, – снова осмелев, усмехнулся Желан. – Еще в не согласилась! Пусть только она...

И тут же губу прикусил. Всегда был невыдержан на язык старший Орешникович. А отец его хотя и не величайшего в Даланае был ума, а все ж не столь глуп, как мнилось его сыну. «Пусть только она» – что? Пусть только попробует не согласиться?

– Зови Иволгу.

– Если только ты посмеешь... – начала Медовица, но Орешник рукой махнул, и она смолкла.

– Зови, говорю, – сказал сыну. – Хочу это сам от нее услышать.

Желан усмехнулся и вышел, победно распрямив спину. Едва только дверь за ним закрылась, Медовица кинулась к мужу, схватила его за плечо, развернула к себе.

– Ты совсем из ума выжил, старый дурень! Что это ты решил учудить?! Да как только...

– А ты, Медка, никогда ведь Иволги не любила, так? – пристально на нее глядя, сказал Орешник. – Хоть и называла ее милой доченькой, а всегда она была тебе нелюбимой падчерицей... как бы ни слушалась тебя, как бы ни прилежна была в черной твоей науке. Я вот всегда думал – ну отчего же так? Отчего строптивых и злых сыновей любишь больше, чем эту славную и добрую девочку? Потому только, что они тебе родные, а она нет? Или еще что-то?

Медовица отпустила его рукав и отступила, глядя на мужа во все глаза. И то правда – никогда за всю жизнь Орешник не говорил с нею так прямо. И понял он вдруг, что эта вот женщина, немолодая уже, все равно красивая, но обычная женщина из плоти и крови двадцать лет держала его в кулаке, лишь по временам давая вдохнуть... и что предсказание ее, сделанное ею в день его сватовства, было все сплошь хитростью и обманом.

Он ничего не сделал, не поднял на нее руку, не замахнулся даже. Но Медовица вдруг вскрикнула, и не страшно, как порою бывало, а тонко вскрикнула, жалобно, будто мать, у которой из рук вырвали родное дитя. И упала на колени на пол, голову склонила, упершись дрожащими ладонями в пол.

Орешник поднять ее не успел – дверь распахнулась, и влетела в горницу Иволга, растрепанная, дрожащая, с широко распахнутыми глазами – ну ровнехонько такая, какой была она десять лет тому за амбаром, когда спас ее Орешник от своих злых сыновей.

– Батюшка! – воскликнула, падая Орешнику в ноги рядом с распластанной Медовицей. – Ох, батюшка милый, родненький, сжалься надо мной! Что хочешь сделаю, буду черной девкой, полы драить стану, а скажешь – уйду совсем, прочь, взор твой не буду собой затенять, коли стала тебе так не мила, что хочешь отдать меня за Желана!