Юлия Остапенко - Лютый остров

Орешник глядел в него без страха. Весь страх остался где-то вовне, в мире живых, там, где и он сам.

– На! – крикнула Медовица над его головой. – Вот он, тот, кто питал меня силой! Ты пришла за ним – так на теперь! Отдаю!

И когда темный лик над ним раскрыл рот, готовясь его поглотить, вдруг шевельнулось что-то у Орешника над головой. Трепет, жар, толчками исходящая сила, бившаяся над ним, точно птица в клетке, то, что чуял он, – сорвалось с места и кинулось вперед. И только тогда понял Орешник, что не от Медовицы все это исходило. И правда – как?! Ведь сама сказала она, что лишилась всей силы – в тот миг лишилась, когда он перестал в нее верить.

Сила теперь была не в ней – в Иволге.

И столько было этой силы, что, когда ступила вперед Орешникова дочь, темная нелюдь, клубившаяся под потолком, отпрянула от нее, сжалась и зашипела, точно злая черная кошка. Не смея верить своим глазам, Орешник смотрел, как Иволга, распрямив спину и вскинув гордую голову, поднимает руку и выставляет перед собою ладонь, и от той ладони мрак отступает, пятится, будто крот от слепящего света.

– Слушай меня! – велела ему звонким своим голосом Иволга. – Бог ты или демон, и какой земли – не ведаю. Знаю, что мать моя заключила сделку с тобой. То, что должна была, она сделала – отдала тебе того, кого обещала. А я – не заключала с тобой никаких сделок! И что она дала, я забираю обратно. Я у тебя ничего не просила и ничего от тебя не брала – так и руки прочь теперь от моего отца!

Вой – дикий, нелюдский вой – сотряс погреб, дом, двор, весь город Кремен. Вытянулась черная мгла в воронку, из последних отчаянных сил потянула к распластанной жертве своей черные когтистые лапы – и отшатнулась, отброшенная неистовой силой, которую не она дала и не ей было отбирать. А Иволга даже не шелохнулась, хотя волосы ее вились вихрем, залетали ей в лицо, будто стояла она на утесе в бурю. Завыла снова та тварь, будто зверь голодный, – и разорвалась, и посыпались сверху большие черные хлопья, не то вороньи перья, не то пепел, оседая Орешнику на лицо и на грудь.

И в тот же миг понял он, что ощущает их своей кожей, а с ними разом и все тело свое, снова к нему вернувшееся.

Он сел, неловко, неуклюже, тут же завалился на бок. Чьи-то руки его подхватили, кто-то гладил его волосы и лицо, и повторял раз за разом: «Родной мой, родной, ох, бедный мой, простишь ли меня...»

Медовица, упав на колени, рыдала от счастья и облегчения, обнимая своего мужа. А ведунья по имени Иволга, рожденная мастерством Медовицы от веры Орешника, так и подпирала ладонью небо, глядя туда, куда прогнала чужое божество, и долго, долго стояла так, не опуская руки.

Потом они вышли наверх, под ясные звезды, те самые, на которые людям глядеть негоже. Орешник почти не удивился, когда понял, что никто из домашних ничего не слыхал. То, что случилось только что с ними, не от этого мира было и, видать, не в этом мире произошло. А что то было за место, где они побывали и откуда живыми вернулись, – того он не знал и знать не хотел.

Орешник был будто пьяный – шел, шатаясь, заплетая ногами; Иволга и Медовица держали его под руки, вели по лестнице, будто немощного старика. Когда закрылась за ними наконец дверь горницы, все трое опустились без сил на лавку и сидели так молча, глядя, как занимается за расписными ставнями розоватая тень зари.

– Иволга, – сказал Орешник, и та вздрогнула, сжалась, кинула на него робкий взгляд. Ничего в ней не осталось теперь от страшной и могучей чаровницы, накрывшей и защитившей своей силой и отца своего, и мать. Снова была она маленькой Орешниковой пичужкой, которую столько раз трепал он по голове, когда она приносила ему на ладони бабочек.

– Иволга... дочка...

Вот только одно это и смог сказать, а когда она с глухим стоном, в котором поровну было страданья и облегчения, склонилась к его ногам, поднял ее и поцеловал в темя.

– Я знаю про Иголку, дочка. Знаю, как у вас вышло. И хочу, чтобы и ты знала: люблю тебя, как родную, и всегда любил, и никогда в не стал тебя силовать к тому, что тебя сделает несчастной. Так что не плачь больше, девочка моя... не плачь и иди, отдохни. Натрудилась ты сегодня. Нету у тебя больше долгов.

– Есть, – прошептала та, прижимаясь щекой к Орешниковой руке. – И всегда будет. Но мне не в тягость его нести.

Улыбнулась сквозь слезы – и убежала. Вряд ли в свою горницу. Орешник думал, что знает, куда да к кому.

Он глядел на дверь, закрывшуюся за ней. И Медовица, сидевшая с ним рядом, глядела тоже.

– Как легко бежит, – сказала она с грустью, завистью, гордостью и любовью. – Ни дать ни взять – порхает, ровно мотылек... не устала совсем. Такое сделала и... порхает. Я еще когда в первый раз увидала ее на рынке, почуяла это в ней: что сможет порхать... не дрогнет там, где я бы пополам от натуги переломилась. Хотела в я знать, из какой земли она родом.

Орешник молчал. Сто вопросов роились еще четверть часа назад в его голове – а теперь сидел и молчал, и не хотел спрашивать ничего.

Медовица повернулась к нему.

– Когда... эта нелюдъ ко мне в первый раз пришла, я сразу почуяла, сколь велика ее сила. Хоть она и иссушена была, измождена голодом от безверья, но все равно – я не могла с нею тягаться. Знала, что не смогу. И все равно – пообещала ей то, что она попросила. А втайне – дала зарок, что найду способ тебя от нее спасти. Придумать, как, было немудрено – ведь если в тебе было довольно веры для меня, то хватило бы ее и для нашего с тобой ребенка. Я и решила: рожу тебе дочку и научу ее всему, что сама знаю, и даже еще больше научу... так буду ее гонять да шпынять, что света белого видеть не сможет – а все равно станет самой сильной ведуньей на всей кмелтской земле. И когда та за тобой придет и мне придется тебя отдать, наша с тобой девочка заберет тебя от нее назад. Так думала... да кто ж знал, что Радо-матерь не даст нам с тобою дочери. А в мальчиках нету этой силы. Я уж сколько ее искала – и в Желане, пока он маленький был, и в Злате, и в Иголке даже, да в нем-то ее меньше всех... так, крохи. Может, это оттого, что ты не верил в них.

Она без упрека это сказала, но что-то кольнуло Орешника в сердце. А может, и так... может, и правда – не верил.

– Я уже знала, – продолжала Медовица, – силу людской веры. До того, как я тебя встретила, питалась моя сила суевериями тех, кто случайно видел мое колдовство. То мальчишки уличные, то дворовые девки... порою нарочно показывалась им, чтобы пищу для толков дать. Но это все капля была, а мне было надо море. А девочке нашей – целый океан надо было, чтобы мое море захлестнуть... вот я и... подумала...

– Что ты подумала? – не выдержал наконец Орешник, когда она умолкла и молчала очень долго.

– Подумала, что вера, что держится на одном только страхе, всяко слабей веры, что держится на любви.