Олег Дивов - Храбр

Илья был проще, он вообще не думал, что скажут о нем потомки. И уж попасть в летопись не рассчитывал точно. Ему просто было как-то грустно, что верить – приказывают, а поклоняться – заставляют, да еще и пишут об этом небылицы в книгах. Он этого не понимал, но признавал: раз надо, значит, надо. Креститься ему посоветовал Добрыня, еще в первую встречу. С годами Илья убедился – Добрыня худого не советует…

Поцеловав митрополиту руку, получив благословение и выслушав ласковые слова – Феофил говорил по-русски очень чисто, не как другие отцы-греки, – Илья, осмелев, ткнул пальцем в Солового и спросил:

– А в Греции волоты есть?

– В Греции все есть, – ответил митрополит, не задумываясь.

– Надо сходить к вам, пару соловых йотунов прибить мне на шубу, – сказал Добрыня, появляясь сзади. И буркнул Илье на ухо: «А я тебе говорил…»

Митрополит усмехнулся:

– У нас они зовутся паны. Но их истребляли, и теперь они живут только высоко в горах. Думаю, их очень мало. И я не стал бы носить такую шубу, сын мой. А вдруг это существо – человеческое?

Добрыня опешил.

– Это? – переспросил он, показывая за спину. – Да он же чистый демон. Сожрал целое село.

– Он вполне может происходить от того же корня, что и все мы.

– От Адама?! Поглядел бы я на того Адама…

– Человеческие существа очень разнятся, сын мой. Давно наши мудрецы озадачены вопросом, как относиться к этим… Панам. И склоняются к тому, что создания сии более человеки, чем нет. Погляди сам: две ноги, две руки…

– Да что же теперь – крестить его?! – воскликнул Добрыня.

Голос воеводы прозвенел в наступившей внезапно тишине – весь двор кланялся. Добрыня и Илья спешно повернулись к терему и тоже склонили головы.

Князь был весел, а правду сказать – навеселе.

– О чем спор? – спросил он, неся грузное тело прямо на Илью. – Всегда где мой Урманин, там спор. Верный мой Урманин. Дай я тебя поцелую. Вот! И вот! Всем глядеть, как я его целую! Вот! Ну, храбр! Я на тебя надеялся, я знал! Это ж надо какую ты мне приволок… зверюгу.

– Церковь сомневается, что зверюгу, – пожаловался Добрыня.

– А кого? – удивился князь. – Пойдем смотреть.

Приобняв Илью и увлекая его за собой, князь двинулся к саням.

– Видел уже, – шепотом сообщил он. – Но еще посмотрю. Так положено, чтобы при всех. Да и лишний раз не вредно.

Соловый глаз не открыл, дышать глубже не стал, валялся на санях грудой мяса и шерсти.

– А отец Феофил так напугался, что с амвона упал! – прошептал князь и тонко захихикал. – Илюша, пускай волот еще свистнет! И вообще, покажи его. Представь. Чтобы крепче запомнили, кого бояться.

– Не надо бояться! – возразил Илья.

– Глупый. Меня бояться, меня! И тебя.

– А-а… Ну, я попробую, – согласился Илья.

– Помогайте ему, – велел князь гридням.

Солового общими усилиями отвязали от саней и усадили на них. Илья освободил ему пасть. Волот мучительно закашлялся.

– Ишь ты, прямо по-человечески, – заметил князь. – Вот же тварь.

Поднять великана, чтобы все оценили его вышину, не смогли – ноги, видно, совсем отнялись, Соловый падал. Но даже сидя он был ростом с Илью. А уж шириной…

Илья тихонько свистнул. Волот приоткрыл глаз и вдруг глянул на своего мучителя с такой бешеной злобой, что Илья едва не попятился. И свистнул еще.

– Затыкай уши, княже.

Князь послушно сунул руки под шапку.

Соловый опять закашлялся, сплюнул, негромко ухнул, глухо, но так, что эхо прокатилось по крышам.

– Давай-давай! – прикрикнул князь.

Илья свистнул как надо, по-лешачьи. И Соловый не выдержал, ответил.

Волот издал дикий вопль, от которого вскочил даже пьяный под столом и полопались окна в тереме. Бояре полезли на забор, в страхе отшатнулись гридни, а митрополит упал на ровном месте.

Соловый визжал и улюлюкал. Он пытался вскочить с саней и попереть на Илью. Но рухнул на колени и так остался стоять, раскачиваясь и мотая головой. С его мясистых губ летела пена. Теперь он только шипел.

– Слыхали? – спросил князь, оглядываясь. – Эй, а куда вы все?..

Посмотрел, как поднимают митрополита, и вроде бы остался доволен. Щелкнул пальцами, чтобы поднесли вина. Жадно выпил.

Подошел Добрыня.

– Теперь голову с плеч – и кончено дело, – сказал воевода. – Довольно тварь бессловесную мучить, веселиться пора.

Илья согласно кивнул.

– Прямо не знаю, – пробормотал князь, утираясь рукавом.

Илья и Добрыня, разом повернув головы, недоуменно уставились на него.

– Ну да, кричит, – объяснил князь. – И на черта похож. А на человека тоже похож. Разъясни, отец Феофил.

Митрополит был уже тут как тут.

– Трудный вопрос, сын мой. Я как раз говорил храбрам – существо это может вести свой род от одного с нами корня. От первого человека, созданного Господом. Мы все очень разные, ваша кожа бела, а моя смугла. А сколько удивительного народу приходилось мне встречать – и шестипалых, и волосатых, знал даже одного мальчика с хвостиком… И вот еще пример – бывало ли, чтобы ослица или коза понесла от человека?

– С этим мы боремся! – строго заявил Добрыня.

– …А от панов женщины беременеют.

Илья потупился и шевельнул бородой – закусил губу.

– Повторяю – что теперь, крестить эту тварь?! – воскликнул Добрыня.

– Не знаю, – уклончиво ответил митрополит.

– Так он – кто? – захотел прямого ответа князь, тыча пальцем в Солового.

– Не знаю. Но есть мнение, что пан, йотун, леший, орк, как его ни называй – просто дикий человек.

Добрыня оглянулся на безучастного волота.

– Дикий человек?! – рявкнул воевода, наливаясь кровью. – Да это я дикий человек!!! На, погляди! Это мы с Урманином дикие! Хочешь, покажем, какие?!

– Полегче, а? – буркнул князь.

Толпа приглашенных, держась в отдалении, колыхалась. Никто не понимал, о чем спор. И кажется, сам князь не вполне сознавал, чего ему надо.

– Чего тебе надо? – резко спросил Добрыня.

Князь виновато поглядел на воеводу и совсем по-детски, как в те времена, когда Добрыня был ему дядькой, сказал:

– Боюсь греха.

Добрыня воспринял княжий ответ тоже не по-взрослому. Схватился за голову и, бормоча: «Ох, только не это опять, что угодно, только не это…», – ушел к столам. Перед ним испуганно расступались.

Митрополит старательно отворачивался от князя, чуя, какую невкусную кашу заварил своими рассуждениями. Князь уже отказывался казнить разбойников, говоря, что это не по-христиански. Находило на него временами, чем дальше, тем чаще, особенно под медом.

Он не метил в святые, просто был далеко не молод, устал, и многочисленные прошлые грехи, пускай усердно замоленные, его тяготили. А грехи за ним числились не простые – страшные, княжи. Бог ему, может, простил, зато сам он год от года все больше мучился и новых грехов боялся.