Олег Дивов - Храбр

Влип он, как водится, по мелочи. В киевской харчевне к Болеславу подошел новгородец и сказал – эй, утопленник, помнишь, за тобой должок? Болеслав помнил. Этот молоденький купчик вытащил его из ледяного Волхова. Все было честь по чести: попутная ладья спасла тонущую. Болеслав окоченел чисто насмерть, отогревали его лишь для порядка, ибо положено – нельзя иначе на воде, сегодня ты, завтра тебя. Раздели, завернули в шкуру, и спрятанный на груди полуутопленника кисет с грамотами да знаками угодил новгородцу в руки. Тот всего лишь полюбопытствовал, кого вынул из реки, и узнал слишком много. Но не прибил спасенного, не выдал новгородской страже, лишнего слова не сказал. Только раз-другой подмигнул загадочно.

Звали купчика Михаил, ни отчества, ни прозвища его Болеслав не узнал, имя-то едва подслушал у гребцов. Впрочем, поляк был тогда совсем плох. Виру за подмогу Михаил взял с хозяина ладьи, а тяжко простывшего Болеслава назавтра же сгрузил кулем на новгородскую пристань и исчез. Отлежавшись, поляк долго пытался вызнать, кто его благодетель – чтобы найти и убить, – но это оказалось неожиданно трудно. Купцов Михаилов в Новгороде было как грязи, ладьи тонули с удручающей частотой, и не всегда сами по себе. Тому, кто кого выручил, счету не было. Спасенная ладья ушла перед самым ледоставом в варяги и там зимовала. Болеслав плюнул и забыл. При его отчаянной службе надо было жить весело, радоваться каждому дню. Сам поляк воспользовался бы чужой слабостью не думая, тихо задушить полумертвого – делов-то, все равно синий.

И вот его попросили отдать должок. Не просто так: выгодой Болеславу была дорогая, тонкой резьбы, серебряная чарка.

Поляк думал подослать своих рабов втихую зарезать новгородца, да тот гулял по Киеву не один, с целым отрядом, сильно пьяным, от того еще более задиристым. И при отряде крутился толстый бродячий монах, про которого говорили, что ему не кажись на глаза – запомнит и продаст. Таких загадочных паломников Болеслав раньше не видел, но слухом об их прегрешении и наказании уже полнился Киев. Зная русичей, можно было поверить, что это все чистая правда – тут чем дурнее, тем вернее, недаром в любимых рыцарях местной голытьбы ходили киевский дрочило Дрочило и дикий варяжский зверь Ульф Урманин. Болеслав опять плюнул.

Он догнал паломников, оставил своих рабов за пригорком, выскочил сам к отряду и сделал, что просили. Забрал чарку, вернулся в Киев, дал обет, что третьей встречи новгородцу не пережить, выпил за это. Чарку стоило бы выбросить, да уж больно оказалась хороша. Болеслав не доверил ее рабам, припрятал в дорожную суму. Хотелось убраться из Киева, он и так задержался тут лишний день. Но выезжать было поздно, Болеслав отложил путь на завтра, а пока сел в тихом уголке трапезной, заслонился рабами от чужих взглядов и спросил побольше вина – напиться, изгнать проклятого новгородца из памяти. Под вечер на постоялый двор вломились какие-то живодеры и дали сапогом в лицо – одному рабу, другому, потом самому Болеславу. Очнулся поляк уже на пыточном столбе…

– Так что, брат, ищи Михаила, – закончил рассказ Добрыня. – Под этим именем крещено четверо ловцов. Больше ничем не могу помочь.

– Всех в реку выкину, – заявил Илья.

– Думаешь?

– А чего? Один уж точно виноват.

– Широко живешь, брат. Нельзя так Михаилами кидаться.

– А Ильями по всей Руси разбрасываться? Ходи туда, ходи сюда…

– Несчастье ты мое, – сказал воевода. – Ох, как мне все это не нравится! Совпадения дурные. У нас Новгород задумал отложиться, у греков Херсонес. Мы послали в Херсонес отряд прибить главного смутьяна. Тут же у отряда едва не прибили его главного. Сам отряд из Новгорода. Полагаешь, это случайность?

– Нет. Это много случайностей!

– Несчастье ты мое, – повторил Добрыня. – Вставай, поскакали спать тебя укладывать.

Они спустились с крыльца.

– На коня-то сядешь? – спросил воевода.

– Нет, – отрезал Илья. – На коня ни за что. Только на кобылу. Эй, Бурка!

Он сунул в бороду два пальца – Добрыня рванулся перехватить руку, да опоздал: Илья свистнул. Вполсилы. Но в замкнутом пространстве двора и этого хватило. Содрогнулся даже забор.

Добрыня протер глаза: показалось, что с терема поехала крыша.

Началась суматоха. Побежала неведомо куда стража, из детинца попрыгали вооруженные дружинники, заходила ходуном конюшня, и в общем шуме потонуло ответное ржание Бурки Малой.

– Не-на-вижу!!! – раздался из княжего терема истошный вопль.

Илья оглядывался, не понимая, чего все так носятся и почему ему не ведут кобылу.

Воевода поковырял в ухе пальцем и задумчиво произнес:

– Выпить, что ли, с горя?

Отец Феофил сам благословил Илью в дальний путь.

– На твоем месте, – сказал митрополит, – я бы следил за дорогой в Сугдею. Туда Цула поедет наверное. Там и возьмешь его.

– Я буду стараться, – пообещал Илья, привычно робея перед митрополитом, дыша в сторону и глядя вниз.

– Да уж… – буркнул отец Феофил. – Знаю, как ты стараешься. За что ни возьмешься, делаешь все основательно. Слышал, воевода бедный лежит и охает после вашей ночной посиделки. И чего вы столько вина пьете, храбры?

– Служба такая, – объяснил Илья.

– Ступай с Богом. Чудо лесное, поймано весною… Ступай и возвращайся, ждать тебя буду.

Они покинули Киев рано утром – хмурый похмельный Илья, грустный похмельный Микола и смирный с похмелья Касьян. Сопровождали их двое трезвых коноводов и непьющий парубок Борька Долгополый, последний из бесчисленных отпрысков Иванища. Борьке надо было всего-то пригнать назад безопасно коней, но глядел он так, словно возглавлял нешуточный поход.

Припекало солнце, Илья скакал в одной рубахе, обливался потом, часто отхлебывал из меха и вполголоса заранее ругал Грецию, где будет еще хуже. Телесно Илья переносил жару легко, но ему давило на голову, он уверял, что от избытка тепла глупеет. Зимой Урманин был деятелен, проворен, готов служить. Летом ему хотелось меду, баб, переплыть туда-сюда Днепр, и все по новой.

Удивительно, но к полудню, когда совсем разогрело, стало веселей – испарилась, видно, с потом лишка выпитого. Илья уже не ругался, ехал молча. Думал, а не выкинуть ли и правда в реку всех четверых Михаилов да Касьяна заодно. Не взаправду, просто оставить на берегу, пускай сами разбираются. Решение Добрыни вернуть Касьяна в отряд сейчас представлялось Илье поспешным и необдуманным. Понятно, Касьяну, знавшему ловцов сызмальства, проще выяснить, кто желал его смерти. Но порядку в отряде возвращение казненного вожака не прибавит.

А как заманчиво: пятерых в воду – и на ладье остается тридцать девять человек. Уже не тесно.

Великих ладей на самом деле шло две, пока что каждая с половинным грузом, вел их опытный кормщик. На месте встречи ловцы занимали одну ладью, вторая, тоже теперь о сорока человеках, помогала отряду миновать днепровские пороги, а затем уходила прямиком в Константинополь. Владел ею смутно знакомый Илье киевлянин Глеб рода Колыбановичей, внучатый племянник храбра Самсона. Глеб был из тех купцов, что бесстрашно ходят в одиночку морем и сушей, – а значит, такие же они купцы, как поляк Болеслав витязь-рядович. Этот, например, тесно знался с еврейскими работорговцами, и кого у них выкупал, да кого им сдавал, поди разбери. Говаривали, из-под земли достать способен полезного человечка, владеющего редким на Руси ремеслом или знанием. Мог за иноземную девку взять заклад – порченая дешевле – и привезти именно ту, какую ему опишешь.