Вонда Макинтайр - Луна и солнце

Матросы налегли на весла, следуя за Шерзад, но не скрывали своих опасений. Как только им казалось, что пассажиры их не слышат, они начинали взволнованно перешептываться. Они боялись Шерзад, боялись каких-то новых ее уловок, боялись засады. Мари-Жозеф не могла винить их за это. Более того, она не могла бы винить Шерзад, если бы худшие опасения матросов оправдались.

Русалку она замечала только изредка. Шерзад тоже боялась сетей и ружей, взрывов и залпов, боялась, что ее оглушат и, бесчувственную, вновь возьмут в плен. Она замерла в нерешительности у входа в пещеру, готовая в любой миг броситься в бегство.

Мари-Жозеф остановила шлюпку в опасных водах, едва скрывавших острые, словно когти, утесы. У входа в пещеру Шерзад взвилась над водой, взмахнула раздвоенным хвостом в воздухе, нырнула и была такова.

— Это здесь, — сказала Мари-Жозеф.

Матросы разделись до пояса и, подняв брызги, один за другим попрыгали за борт.

— Отправьте на поиски всех ваших людей, — повелел король.

— Ваше величество, — возразил капитан, — остальные не умеют плавать. Они должны сохранить силы, да и жизнь, — ведь кому-то надлежит отвезти нас обратно.

— Что ж, хорошо, — неохотно согласился король.

Ныряльщики погружались в воду, всплывали и снова исчезали. Вскоре их уже била дрожь. Один всплыл, заходясь в приступе кашля, полумертвый от изнеможения. Людовик позволил ему пять минут отдохнуть.

— Русалка коварно обманула вас, мадемуазель де ла Круа, — сказал король.

— Корабли с сокровищами прямо под нами, — пролепетала Мари-Жозеф.

— Ныряйте! — приказал король измученному матросу.

Мари-Жозеф запела, прося у Шерзад более определенных указаний, но не получила ответа.

— Она уплыла. Возможно, я больше ее не увижу.

Она заплакала, и только прикосновение руки Люсьена хоть немного смогло ее утешить.

Далеко-далеко морскую гладь нарушил едва заметный всплеск, потом другой, потом третий, и еще, и еще… Внезапно испугавшись, Мари-Жозеф задрожала.

В фонтане брызг на поверхность всплыл тот самый смертельно усталый матрос: он бился, брыкался и выкрикивал что-то бессвязное. Его товарищи всплыли вслед за ним. Гребцы схватились за пики и весла, опасаясь появления акул.

— Во славу его величества!

Ныряльщики воздели руки. Золото и драгоценности, которые они сжимали в ладонях, снова увлекли их под воду. Они с усилием доплыли до шлюпки и стали высыпать сокровища к ногам короля.

Мари-Жозеф и Люсьен возвращались в Версаль в закрытом экипаже, в самом конце длинного каравана, груженного сокровищами. Его величество ехал в открытой коляске. Ацтекское золото покрывало его словно доспехи, украшало конскую упряжь и даже спицы колес. Повозки с сокровищами сопровождала сотня мушкетеров. Подданные выстраивались вдоль дороги, кричали «ура!» своему монарху и с удивлением рассматривали караван.

Мари-Жозеф выглянула из-за тяжелых занавесок. Сквозь щель немедля проникла дорожная пыль, донеслись крики толпы.

— Он должен признать, что был не прав, — сказала Мари-Жозеф, — это мы были правы!

— Нет, — возразил Люсьен. — Ему не важно, кто был прав, а кто нет. Важно лишь, что мы ему не повиновались.

— Но это какой-то абсурд.

— Он никогда не позволит себе простить нас, — с театральным вздохом произнес Люсьен. — Я смиренно приму всю тяжесть монаршего гнева… Коль скоро он не пошлет нас на галеры и не отправит в море до конца наших дней.

Мари-Жозеф сумела улыбнуться в ответ. Люсьен повернул рукоять своей шпаги-трости и вынул сломанный клинок.

— Он недурно мне послужил.

— И Шерзад. И мне.

Он вложил шпагу в ножны и закрепил рукоять. В полумраке экипажа взгляд его ясных светло-серых глаз касался Мари-Жозеф столь же нежно, сколь его пальцы — ее ладони.

Мари-Жозеф придвинулась из угла к нему поближе. Она взяла его руку, стянула перчатку и стала одно за другим снимать кольца. Она заколебалась было, дойдя до тяжелого перстня с массивным сапфиром, но он не остановил ее. Она сняла с его пальца кольцо его величества и прижалась щекой к его ладони.

Они приникли друг к другу и поцеловались.

Мари-Жозеф откинулась назад, прижав к губам кончики пальцев, пораженная тем, что простое прикосновение может взволновать до глубины души и воспламенить страсть.

Неверно истолковав ее удивление, Люсьен печально произнес:

— Даже ваш поцелуй не в силах превратить меня в высокого, статного принца.

— А если бы превратил, я бы потребовала вернуть мне моего Люсьена!

Он рассмеялся, на сей раз без тени горечи.

Как только экипаж остановился во дворе Версаля, стража увела Люсьена, а Мари-Жозеф препроводила в ее чердачную комнату и оставила там наедине с Геркулесом. Если Ив был у себя в спальне, она все равно не могла бы поговорить с ним, ведь их разделяли две запертые двери и гардеробная.

Геркулес замяукал в надежде на сливки, хотя пол вокруг его миски был усеян мышиными желудками и хвостами — трофеями предыдущих охот.

— В тюрьме сливок не дождешься, — вздохнула Мари-Жозеф, — может быть, хоть крысы там водятся вкусные.

Ее утешала память о Шерзад, какой она видела ее в последний раз: веселой, радостно взмывающей над волнами, — и воспоминание о поцелуе Люсьена.

«Его величество непременно простит нас, — подумала она. — Он простит меня, потому что я была права и потому что любил мою мать. Он простит Ива, потому что Ив — его сын. Он простит Люсьена, потому что у него нет более преданного друга и советчика, друга, не подчинившегося ему лишь раз, да и то чтобы помочь ему».

Больше она не стала размышлять о спасении души Людовика Великого.

В замке повернули ключ; дверь распахнулась. Мари-Жозеф с бешено забившимся сердцем вскочила на ноги.

В комнату проскользнула судомойка, поставила на стол поднос с хлебом, вином и сливками и подняла голову. Это была Халида, отказавшаяся от роскошных нарядов и повязавшая голову платком.

Мари-Жозеф бросилась ей в объятия.

«Если приглядеться, ее невозможно принять за судомойку, — решила она. — Но… в Версале не принято приглядываться к судомойкам, да и вообще удостаивать их вниманием».

Они уселись рядышком на приоконный диванчик. Геркулес терся о ноги Халиды и толкал ее головой до тех пор, пока не получил сливок.

— Что вы здесь делаете? — прошептала Мари-Жозеф. — Если его величество узнает, он разгневается…

— Меня это не волнует, мне все равно, — отмахнулась Халида, — ведь я вот-вот уеду из Версаля, из Парижа, из Франции. Как только стащу с себя это ужасное платье! — Она посерьезнела. — Я не в силах помочь вам, мадемуазель Мари, но не могла не повидаться с вами в последний раз.

— А я ничего не сумела для вас сделать, сестра.