Владимир Мясоедов - Лекарства Фронтира. [СИ]

Пауза.

— Пожалуй, когда он вернется, я действительно взгляну на него. — Завершает свой монолог отец Варфоломей, выглядя ну никак не на свой настоящий третий ранг, а глаза его сияют первозданной синевой небесной, святой и чистой.

Когда-то глаза свои тогда еще не святой потерял.

И многими годами позже, постигшему всевозможные аскезы монаху явился ангел.

Посланник господень не смог вернуть очи слепцу, подарив пустым глазницам свои собственные вместо потерянных.

И горе любой темной твари, что в гордыне или глупости в эти глаза посмеет взглянуть.

Ерафим курил.

Привычка вредная, скверная и даже профессионально противопоказанная, потому что любого чернеца, от которого несет табаком, в давно оставленном монастыре морили бы голодом полторы недели, чтобы неповадно было. Их даже от церковного ладана держали подальше, либо окуривая почти не несущими запахов аналогами. Тем не менее, бывший воробей, бывший убийца, бывший оперативник Московской Охранки и просто немного запутавшийся и преизрядно уставший человек продолжал курить. В среднем, таких дней, когда он брал в рот сигарету с особым церковным сбором, что прочищает мысли, тело и даже частично ауру, было лишь пара штук в год. Иногда он вообще не дымил годами, но события войны и последующего бардака регулярно действовали на нервы. А еще он не любил пить гадкий алхимический ингибитор, который выводит с тела посторонние запахи, хоть табака, хоть церковного ладана — вот не любил и все, хотя вкус у зелья, что удивительно, был совсем не гадким.

Ерафим не верил, что святой Варфоломей своими очами найдет грехи Коробейникова. Его и раньше осматривали, и ранее искали, но не находили следов скверны демонической, только плоды ее действия вроде возросшей многократно магической силы. Способов спрятать черную суть в душе своей имелось преизрядно — не зря же всякие мрази так ценили приносимых в жертву праведников. Словно кожу с лица снимая, так же срежь чужую благостность, приклей уродливой маской к сути своей и вот, обычная проверка тебе уже не страшна. Даже в церковь ходить можешь, не задымишься, ежели правильно ритуал провел.

Попробует Олег вживить в свою сущность еще немного заемной силы или просто продаст душу своего врага по заманчивой цене, но едва ли он вернется к цивилизации, еще имея в ауре порочащие его следы. Знать бы еще кому он ее продаст, с кем сотрудничает, но глухо и тихо — одобренные церковью чернокнижники несколько раз пытались добыть у нижних планов эту информацию, но как-то не получалось. Хотя определенные подвижки и были, даже удалось почти с полной гарантией выяснить имя первой из тварей, какую Коробейников призывал еще до поступления в Североспаское училище, но не более. О тех сущностях, которым он отдавал души кащенитов после своей первой "пропажи", ни тех, кто подарил ему резкое увеличение имеющихся сил без малейших следов инфернальных печатей, найти не удалось. Значит, заплатил сразу, без кредитов, включив в оплату и молчание, причем правильно прописал это молчание в договоре, чтобы не отдавать дары впустую.

Как бы ни хотелось в том признаваться, но Ерафим молодого чернокнижника понимал. Пусть не одобрял, пусть не признавал его методов и образа жизни, пусть готов и обязан был рано или поздно убить его, как и любого преступившего грань чернокнижника, но все равно понимал. Акакий считал операцию по подсовыванию Коробейникову того договора своим самым главным провалом последних лет — один только зачарованный документ с подобным уровнем охвата ауры и передачи оттиска за сотни километров стоил по меньшей мере двести тысяч золотом. А с учетом наценки, доплаты за срочность и прочих мелочей, так и все триста, не считая запрошенных услуг от тех, кого деньгами не купить. Тот провал не только похоронил мечту Акакия уйти на повышение в Москву, где он уже присмотрел себе монастырь по душе, но и ударил по нему позже, когда Медной Горы Владычица призвала к ответу тех, кто давил ее союзника.

Сам Ерафим подозревал, что еще полгода-год, чтобы окончательно с бардаком послевоенным разобраться, и услали бы этого архиерея если и не в помиральный скит к предыдущему главе Охранки, то просто в медвежий угол. Заигрался Акакий со своими сделками да интригами, слишком сблизился с парочкой боярских фамилий…

И, конечно же, Олег.

Сначала та история с подставным договором, ударившая по репутации и финансово, потом публичное сожжение, да еще и на радость язычникам, прямо у безбожников на глазах, его покровителя и наставника, засунутого в бревенчатый сруб, а под конец вскрывшиеся переговоры с опальным и ныне покойным боярином! И всюду был Коробейников, особенно в последнем случае, на весь Петербург прогремевшем, буквально разрушая жизнь и планы амбициозного архиерея. В такой ситуации даже куда более отходчивый человек закусит удила, а уж начисто лишенный добродетели прощения, мстительный до неприличия отец Акакий… В этом плане решение атаковать первым было для Коробейникова не столько злопамятностью в адрес своего обидчика, сколько банальной предосторожностью, жаждой жить не оглядываясь. Или оглядываясь чуточку меньше, чем обычно.

Акакия ведь не остановили бы приказы ни патриарха, ни самого императора, не убоялся бы он и гнева Саввы. Не тогда, когда пришла бы из Москвы разнарядка на его смещение, уже предопределенное, но которого он все еще надеялся избежать. Ерафим, вот, о той разнарядке знал по старым связям, узнал бы и Акакий. А узнав, сделал бы все возможное, чтобы испортить жизнь и посмертие всем сколь-либо причастным к его бедам, в числе которых Коробейников был в первой пятерке, а также единственным, находящимся в относительной досягаемости. Тогда он бы не стал интриговать с использованием "неосмотрительно" покалеченного, но недобитого волхва, не пытался бы построить сложную интригу, посеяв раздор в и без того не монолитных рядах язычников.

Ударил бы прямее, злее, без игр.

Олег ударил первым.

Бывший птенец белозерский прекрасно помнил того паренька никак не тянущего даже на официальный третий ранг в плане резерва. Помнил, как тот почти полные сутки держал ментальное и психическое давление тройки сработанных дознавателей. Помнил, как возросла его мощь за жалкие пару лет, превратив мясо мировой войны в земельного аристократа, элиту того государства, какое едва его не погубило. Мог ли этот мальчишка провернуть подобное, предсказать каким-то жертвенным гаданием действия Акакия, выждать момент, заручится поддержкой правильно подобранных тварей, убить и забрать себе душу того, кто убил бы его чуть позже?

Вспомнил усталое и осунувшееся от длительного допроса лицо совсем еще молодого мальчишки со смешным резервом и никакими перспективами. Вспомнил холеное лицо давно знающего себе цену архиерея, три года назад защитившего звание младшего магистра, похоронив на своем пути неисчислимую толпу тех, кто посмел ему перечить. Сравнил этих двоих, таких разных, таких непохожих, будто двух бойцовских псов посреди арены, оценил и взвесил.