Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев [litres]

– Здравствуйте, мастер, – кланялись они, расступаясь.

– Долгой жизни, – произносили вслед.

Унисса кивала молча. Эльга шагала за ней с большой корзиной. А вокруг вились, вились разговоры, сплетались в новости.

Эльга даже подумала как-нибудь набить такой букет, где в воздухе будут летать слова – пух и тонкие ивовые серебрящиеся листики на фоне сирени. И чтобы их можно было услышать, приблизив ухо.

– Говорят, снега в Дивьем Камне насыпало чуть ли не с холмом вровень.

– А в Терграме, слышали? Мне рассказали, кровь с неба капала. Ой, не к добру! Верный знак.

– Так тихо же. И на севере и на западе тихо.

– Это да, долгой жизни кранцвейлеру.

– Рыба! Рыба!

– А в Хеюне, что в Корроде, вырос хвост у мужика…

– Двух нашли, один еще скрывается…

– Эльга, не отставай, – сказала Унисса, на миг отвлекая от людского гомона.

– Да, мастер Мару.

Корзину повыше. Башмаками по булыжникам – звонче.

– Тангарийцев наконец разбили. К началу весны вроде как должны вернуться.

– А сумасшедший мастер?

– Говорят, бежал обратно в Серые Земли.

– Чтоб он там конец и нашел!

– Пирожки! С яйцом! С капустой!

– Капуста квашеная! Яйца!

– Как у нашего Савотта появилась вдруг работа! Он не сеет и не пашет, он седьмые сутки пляшет!

– Эльга! – окрикнула Унисса ученицу, застрявшую у лотка с бусами да зеркальцами.

– Да-да, мастер Мару!

Плыли мимо люди – шубы по подошву, мехом подбитые, воротники косматые, платки – крашеная шерсть, пояса – кожаные. Сыпался мелкий снежок, а сквозь него щурилось сонное зимнее солнце.

Во всякой вещи, скоро поняла Эльга, не надо искать суть, поскольку внутри ее нет. Хоть пялься лиственным зрением, хоть перемигивайся с ней изо дня в день.

Суть вещи – внешняя. Суть вещи в том, каким ты видишь ее предназначение и что ты в нее вкладываешь.

Скажем, нож.

Вложи в него (резеда и орешник) усталость натруженных рук, вкус хлебных крошек, стук доски, легкий пролет точила по изношенному клинку, изгиб детской свистульки, память свою вложи – и получишь чувство дома, светлую тень и далекий родной голос, зовущий тебя из распахнутого окна: «Эльга! Живо к столу!»

Живет в тебе другое – добавь калиновой ягоды, и почудится кровь, заполошное метание обезглавленной курицы, всплывет густой дух убоины. Мясные ряды, мертвые головы. Не нож, а смерть. Черный тополиный лист.

Страшно? Страшно!

В кружке храни жажду. В очаге – тепло. В оконной раме – ветер. Ну а в пироге, конечно, праздник. В свече – надежду. В платке – веселье. В листьях – осень.

Что набьешь, то и получишь.

Эльга сама себе удивлялась. Посмотрит на лукошко, и листья в букете, складываясь в плетеные бока, начинают пахнуть летом, зноем, звенят комарами, там травинка, здесь присохшая ягодка, раз! – и шелестит голосок: «Рыцек, Рыцек, пойдем в лес по малину».

А вода в собачьей миске, зыбью в мелкую ряску, принималась отражать пса, похожего на Кутыню, оставшегося в позабытом Подонье, ловила его ворчливое «боу-боу». Здесь он где-то, верный товарищ, обернись, поищи.

Ну-ка!

Жалко, с живым такое не проходило. Живое было непонятное, неухватываемое, и даже мухи или жучки имели скрытный слой, разглядеть который у Эльги не получалось. Вот хоть что ты делай!

Вроде набиваешь, стараешься, а выходит мертвое. То есть не мертвое, а не живое. Как Фаста на подоконнике.

Унисса смотрела на букеты ученицы, на воробьев и ворон, на телят, лошадей, неведомых зверей и щелкала пальцем по рамке:

– Чего не хватает?

– Жизни, – отвечала Эльга.

– Правильно. А почему?

– Не знаю.

– Подумай.

– Я не могу заглянуть в них, – сокрушалась Эльга.

– И что тебе мешает?

– Второй слой. Он прячется, и я набиваю не все листья.

– Хм. Может, ты смотришь не так?

Эльга вздыхала.

– Я, наверное, глупая.

– Может быть, – соглашалась Унисса.

В середине зимы, в самый лютовень, она принесла котенка.

– Вот, – сказала мастер, достав из-под теплой накидки серый комочек, – это теперь твой зверь. Ухаживай, смотри, каждый день набивай по букету.

– Дрожит, – сказала Эльга.

Котенок, расставив лапы, покачивался на столе. Он жалобно мяукнул, показав розовый язычок.

Эльга легла подбородком на столешницу. Глаза у котенка были светло-голубые. Над правым белело пятнышко.

Эльга поднесла пальцы к его мордочке.

– Налей ему молока, – сказала Унисса, отряхивая снег с плеч. – Только не на столе.

Она вышла и вернулась с корзинкой.

– Пусть он спит у тебя в комнате.

Котенок непонимающе таращился на пальцы. Эльга погладила его. Звереныш несмело переступил лапами и мяукнул снова.

– Что видишь? – спросила Унисса.

– Шигула, одуванчик, пастушье ушко. И горицвет.

– Пока достаточно.

Котенок был глуп, и Эльге пришлось несколько раз ткнуть его мордочкой в наполненное молоком блюдце. Когда дело пошло, она села рядом и долго рассматривала маленького подопечного лиственным зрением. Ей казалось, что сквозь неплотные, мягкие сочленения шигулы и одуванчика периодически проскакивают завитки иных листьев.

Не ушко, не горицвет.

– Иди сюда.

Она сгребла котенка в охапку. От него пахло молоком. Коготками он цеплялся за платье. В маленьком тельце постукивало сердечко.

Эльга коснулась пальцем розового носа.

– Поел?

Звереныш мяукнул.

Первый портрет котенка совсем не получился. Он пошел исследовать комнату, и у Эльги в попытках ухватить его движение листья серыми пятнами рассыпались по доске – здесь хвост, там лапа, там ухо.

Куда годится?

В конце концов она поймала котенка под лавкой и перенесла на постель.

– Лежи, – грозно сказал Эльга ему. – Не вздумай даже шевелиться.

Но помогло это ненадолго. Любопытный звереныш, вздернув короткий хвостик, полез к изголовью, к перу, торчащему из подушки. И тогда Эльга осыпала его листьями.

– Вот, играй.

Но котенок не проявил к липе, рябине и клену никакого интереса.

– Эй! – Эльга развернула его к себе. – Ты куда? Ты вообще можешь полежать спокойно?

Она опрокинула его на одеяло, тут же из складок мастеря невысокие стены.

– Лежи-лежи.

Котенок зевнул. Эльга погладила его, почесала между ушами, потеребила шею. Звереныш вытянул лапы и заурчал.

– Нравится, да? Вот и лежи.

Котенок открыл и закрыл глаза.

– Я назову тебя Рыцеком, вот, – сказала Эльга. – Ты понял? Ты теперь Рыцек. А Рыцек, между прочим, всегда меня слушался.

Котенок приоткрыл один глаз.

– Да-да, я нисколько не вру.

Шигула и одуванчик, растолкав остальных обитателей сака, прижались к пальцам. Эльга прищурилась. Что ж…

Букет номер два заершился листьями, из которых медленно проступила сонная мордочка Рыцека. Ухо, смявшееся о складку, изгиб маленькой пасти. Приоткрытый глаз. Он напомнил Эльге сумасшедший сливовый глаз Илокея Фаста.