Рошани Чокши - Бронзовые звери [litres]

– Не надо, – холодно отрезала Лайла, а затем добавила: – Прошу.

Гипнос миролюбиво вскинул руки, предоставив Лайлу ее мыслям. Ее взгляд снова упал на перстень: число 9. Девять дней, чтобы дышать этим воздухом, смотреть на это небо. Ее разум жадно впитывал образы, словно сливки, – бледные купола соборов, мрачное пятно грозовой тучи в небе. Думать о Северине – все равно что запятнать эти мысли чернилами. Они заполняли разум чернотой, из-за которой ничего нельзя было разглядеть. Его здесь не было. Пока. И потому она стремилась вообще не думать о нем.

КЛАДБИЩЕНСКИЙ ОСТРОВ ИЗОЛА ДИ САН-МИКЕЛЕ, окруженный стенами из красно-белого кирпича, наполняли тишина и покой. Купол церкви из бледного венецианского камня словно парил на фоне темного залива. Когда гондола приблизилась к причалу, трехметровая Сотворенная статуя архангела Михаила распростерла свои крылья и подняла вверх весы, словно приветствуя их. Бронзовые весы покачивались на морозном февральском ветре, и казалось, что незрячие глаза серафима неотрывно смотрят на них, словно готовясь взвесить добро и зло, происходившие в их жизни. Дальше по вымощенной белоснежным гравием дорожке выстроились ряды статных кипарисов, стоявших на страже врат в обитель мертвых.

Едва лишь Лайла вышла из гондолы, ее охватило странное чувство. Пустота, возникла и тут же исчезла. На мгновение она перестала различать запах снега на ветру или ощущать холод на своей коже. Ее тело словно расчленили, и она ощущала его странную неподвижность, словно это была тяжелая ноша, которую она должна была тащить.

– Лайла!

Гипнос обхватил ее за плечи.

– Что случилось? – воскликнула Зофья, бросаясь к ней.

– Я… я не знаю, – ответила Лайла.

Ее тело сделалось слишком неподвижным, слишком спокойным. Она ощущала, как едва слышно бьется сердце, словно с трудом справляясь с вязкой, как сироп, кровью.

– Ты поранилась, – произнесла Зофья.

– Нет, я…

Гипнос поднял ее ладонь, украшенную перстнем. И тогда только Лайла увидела порез. Вероятно, она слишком сильно ухватилась за деревянный столбик на причале.

– Вот, – сказала Зофья, отрывая полоску от своего обугленного подола, чтобы перевязать рану.

Лайла безучастно взяла ее.

– Тебе и так пришлось нелегко, – осторожно сказал Гипнос. – Почему бы тебе не посидеть в лодке? Мы ведь недолго, правда?

Энрике, запинаясь, ответил:

– Не могу сказать точно, но… – Вероятно, Гипнос незаметно взглянул на него, потому что Энрике вдруг быстро кивнул. – Оставайся и отдыхай, Лайла. С нами все будет в порядке.

– Болит? – спросила Зофья.

– Нет, – ответила Лайла, безучастно глядя на свою ладонь.

Должно быть, она кивнула им и помахала рукой, но все это время ее рассудок наполняли пронзительные вопли. Однако она не могла произнести этого вслух. Она не солгала Зофье. Она не ощущала боли. Лайла вообще ничего не ощущала.

Энрике Меркадо-Лопес многое знал.

Он разбирался в истории и иностранных языках, мифах и легендах. Он знал толк в поцелуях, хорошей кухне и танцах, и хотя сейчас он во многом сомневался, одно он знал совершенно точно: это было не его место.

И об этом знал не только он.

Зофья и Гипнос шли следом за ним в тягостном молчании. Они ожидали, что Энрике знает, как поступить дальше. Ожидали, что он возьмет руководство в свои руки, станет давать команды, планировать каждый следующий шаг… но это было не об Энрике.

Это не для тебя, шептал в его голове древний голос. Знай свое место.

Его место.

Похоже, Энрике никогда не мог отыскать его. Он помнил, как в детстве пытался попробовать себя в школьном театре. Ночь напролет он репетировал реплики героя. Рассадил на стульях игрушки, изображая своих будущих зрителей. Он измучил свою мать, пока она, раздраженная до предела, не сдалась и позволила ему репетировать, читая текст за героиню. Но в день прослушиваний монахиня, ставившая спектакль, прервала его после первых двух фраз.

– Сынок. – Она расхохоталась. – Ты не хочешь быть главным героем! Слишком много работы, и слишком много реплик. А выступать перед зрителями? Это место ужаса… это не для тебя. Но не беспокойся, у меня есть для тебя особенная роль!

Особенной оказалась роль дерева.

Хотя его мать очень этим гордилась, и Энрике решил, что изображать деревья – очень серьезное дело и, возможно, ему удастся стать главным героем в следующий раз.

Но его дальнейшие попытки ожидала та же участь. Энрике участвовал в конкурсе эссе, но узнал лишь, что его мнение не нашло отклика у читателей. Он попытался попробовать себя в дискуссионных дебатах, но если его идеи не были с ходу отвергнуты, достаточно было одного взгляда на его лицо, испанца с примесью висайской крови, и в конце концов все заканчивалось одним и тем же: это не твое.

Затем Энрике нашел себя в качестве историка у Северина и впервые осмелился подумать, что вот оно. Он думал, что нашел свое место. Северин оказался первым, кто поверил в него, поддержал его… предложил дружбу. С помощью Северина его идеи нашли воплощение в жизни, и его знания выросли настолько, что даже Илюстрадос, филиппинская националистическая группировка, чьи идеи могли однажды изменить его страну, приняли его в свои ряды, и хотя он всего лишь писал исторические очерки, это было больше, чем он когда-нибудь мог мечтать… и теперь надеялся на большее.

И в результате все эти иллюзии оказались напрасными.

Северин отнял его мечты и обернул их против него. Он обещал, что Энрике всегда будут слышать, а затем заставил его умолкнуть. Он воспользовался его дружбой, испытывая ее на прочность, пока не сломал ее, а Руслан собрал обломки и превратил в оружие.

И вот так Энрике оказался в таком положении: абсолютно потерянный и совершенно точно не на своем месте.

Энрике поднял руку, осторожно коснувшись повязки, скрывавшей отрезанное ухо, и поморщился. С тех пор как они покинули Спящий Дворец, он старался не смотреть на себя, однако собственное отражение в водах Венецианского залива все равно преследовало его. Он выглядел потерянным. Даже меченым. Раньше, когда он оказывался не на своем месте, то, по крайней мере, мог спрятаться. Но теперь отрезанное ухо словно объявляло во всеуслышание: Я не на своем месте. Видите?

Энрике отогнал от себя эту мысль. Он не мог допустить жалости к себе.

– Ну давай же… думай.

Окинув взглядом кладбище, он нахмурился. Протяженность кладбища Изола ди Сан-Микеле составляла чуть больше пятиста метров, и они уже почти дважды обошли его. И уже в третий раз брели по дорожке, обрамленной кипарисами. Впереди дорожка резко заворачивала к рядам из статуй архангелов, которые словно поворачивали свои Сотворенные головы, чтобы взглянуть на них. На местах захоронений возвышались гранитные надгробные памятники, высокие и искусно изогнутые, многие были увенчаны широкими крестами, увитыми Сотворенными розами, которые никогда не утратят своего аромата или живости, а склепы были лишены украшений, и все это едва ли наводило Энрике на мысль о многоголовом боге.