Бриджет Коллинз - Переплёт

— Переплетчики не крадут души, Эмметт. Не отнимают жизнь людей. Мы берем лишь воспоминания.

— И все равно это неправильно, — я старался говорить таким же, как она, ровным и рассудительным тоном, но голос предательски дрожал. — Как вы можете говорить, что не делаете ничего плохого? Кто вы такие, чтобы решать, с какими воспоминаниями можно жить, а с какими невозможно?

— А мы и не решаем. Мы помогаем людям, которые приходят к нам и сами просят об этом. — На лице ее промелькнуло сочувствие, словно она поняла, что выиграла этот спор. — Никого сюда силой не тащат, Эмметт. Они сами решаются прийти. Мы лишь помогаем им забыть.

Я знал, что все не может быть так просто. Что должен быть какой-то подвох. Но мне нечего было ей противопоставить, нечем обороняться от ласкового голоса и спокойного взгляда.

— Но что это? — Я указал на рельеф крошечного скелета под мешковиной. — Зачем делать такую книгу?

— Книгу Милли? Ты правда хочешь знать?

По спине пробежал холодок, сильный и внезапный. Я стиснул зубы и промолчал.

Середит прошла мимо меня к столу поглядела на мешковину и аккуратно отодвинула ее в сторону. Маленькие косточки отсвечивали синевой.

— Милли похоронила его заживо. — Голос был бесстрастным, словно право судить предоставлялось мне. — Она не могла больше терпеть — ей казалось, что она не может терпеть. И вот однажды, в день, когда он кричал не переставая, она завернула его, положила в мусорную кучу и забросала навозом и отбросами. Забрасывала, пока плач не прекратился.

— Своего ребенка?

Старуха кивнула.

Мне захотелось зажмуриться, но я не мог отвести взгляд. Значит, ребенок лежал там в точно такой же позе, свернувшись калачиком, беспомощный, и пытался кричать, пытался дышать. Сколько времени понадобилось, чтобы он стал всего лишь частью навозной кучи и сгнил со всем ее содержимым? Все это смахивало на страшную сказку: «…и кости его превратились в перламутр, а земля — в бархат». Но это была не сказка, а быль. Это была правда, и история оказалась навек заключенной в книге, записанная на мертвых страницах. Я ощутил покалывание в ладони в том месте, которое касалось форзаца из плотной бумаги с прожилками, черной, как земля.

— Но это же убийство, — ответил я. — Почему ее не арестовал констебль прихода?

— О ребенке никто не знал. Она никому про него не рассказывала.

— Но… — Я осекся. — Как вы могли взяться ей помогать? Девушке… женщине, которая убила собственного ребенка, да еще так жестоко? Вы должны были…

— И что я, по-твоему, должна была сделать?

— Дать ей помучиться! Пусть живет с памятью о содеянном! Память — часть наказания. Если человек сделал что-то дурное…

— Она родила ребенка от своего отца. От человека, который пришел сжечь книгу. Он был ее отцом и отцом ребенка.

Я не сразу понял, что она имела в виду. Потом отвел взгляд, и мне стало дурно.

Зашуршала грубая ткань — Середит накрыла обложку и присела на край ящика, опираясь на стол. Ящик под ней скрипнул.

— Впрочем, в чем-то ты прав, Эмметт, — проговорила она. — Иногда я отказываю людям, которые приходят ко мне. Но очень редко и не потому, что они сделали нечто ужасное и помочь я уже не смогу, а потому, что знаю — они будут продолжать творить зло. Тогда я могу отказаться им помогать, но если буду абсолютно уверена. Такое случалось лишь трижды более чем за шестьдесят лет. Другим я помогала.

— Но разве это не зло — похоронить ребенка заживо?

— Конечно, — ответила она и опустила голову. — Конечно, Эмметт.

Я вздохнул.

— Вы сказали: «вот зачем нужны книги». Значит, каждая книга, созданная руками переплетчика, — чьи-то воспоминания? То, о чем люди предпочли забыть?

— Да.

— И… — Я откашлялся и вдруг ощутил на щеке след отцовской руки и жжение пощечины, которую он влепил мне много лет назад. Чтобы я тебя больше с книгой не видел, сказал он тогда. Значит, вот от чего он хотел меня уберечь. Но теперь я стал учеником переплетчицы и вскоре должен был начать переплетать книги.

— Вы считаете, что я смогу заниматься этим ремеслом? — медленно проговорил я.

Середит даже не взглянула в мою сторону.

— Будет легче, если ты научишься любить свое ремесло, — раздался ее голос откуда-то издалека. — Если ты будешь презирать книги и людей, которые приходят к тебе за помощью, то начнешь презирать себя и свою работу.

— Я не смогу, — замотал я головой. — И не стану. Это не то…

Она рассмеялась. Смех почти ничем не отличался от ее обычного веселого хихиканья, и мне стало не по себе.

— Конечно, сможешь. Переплетчиками рождаются, а не становятся. А ты переплетчик, сынок. Сейчас эта мысль может быть тебе не по нутру. Но ты вырастешь и поймешь. Тебе не будет покоя. Этот дар — великая сила. Вот почему ты заболел, когда… Я еще не встречала мастера с таким сильным даром, как у тебя. Вот увидишь.

— Но откуда вы знаете? Что, если вы ошибаетесь?

— Я знаю, Эмметт.

— Но как?

— Переплетная лихорадка — верный признак. Ты станешь хорошим мастером. Во всех отношениях.

Я покачал головой — и продолжал качать, сам не зная почему.

— Наша работа бывает очень трудной, Эмметт. Иногда я впадаю в ярость или грущу из-за того, что мне приходится узнавать. Иногда жалею, что взялась за переплет — если бы я знала, с какими воспоминаниями мне придется иметь дело, я бы никогда этого не сделала. — Она замолчала и отвела взгляд. — Но обычно чужие жизни меня не трогают. А бывает, мне так радостно оттого, что удается избавить кого-то от боли, что я понимаю: моя работа нужна, даже если помочь получится одному лишь единственному человеку.

— Я не стану этим заниматься. Это неправильно! Неестественно.

Середит опустила голову и сделала такой глубокий вдох, что я увидел, как приподнялись ее плечи. Кожа под ее глазами казалась тонкой и хрупкой, как пыльца на крылышке мотылька: одно прикосновение — и пыльца рассыплется, оставив голый каркас. Не глядя на меня, она проговорила:

— Это священное призвание, Эмметт. Быть человеком, которому люди поручают свои воспоминания… Забирать у них самое сокровенное, самое темное и хранить в безопасности, навеки… Относиться к памяти с уважением, переплетать воспоминания красиво, хотя их никогда никто не увидит. Охранять их ценой собственной жизни.

— Одно слово — тюремщик. Не хочу быть тюремщиком даже для красивых книг.

Она резко выпрямилась. На долгую секунду мне показалось, что старуха снова ударит меня.

— Вот почему я не хотела рассказывать тебе прежде времени, — наконец произнесла она. — Ты еще не готов, ты все еще пытаешься свыкнуться. Но теперь тебе все известно. И тебе еще повезло, что ты попал ко мне. Отправь тебя отец в мастерскую в Каслфорде, из тебя давно бы уже выбили всю твою щепетильность.