Бриджет Коллинз - Переплёт

— Моя постель пахнет плесенью. Поменяй простыни, будь добр? И на сей раз проветри их как следует.

Позднее в тот же день я поднялся забрать поднос у Середит и обнаружил, что она встала. Стояла у окна, завернувшись в одеяло; щеки ее раскраснелись. Когда я вошел, она улыбнулась, но взгляд ее был странно пустым.

— Вот ты где… Быстро обернулся. Как все прошло?

— Что? — не понял я.

— Переплет, что же еще. Надеюсь, ты был осторожен, провожая ее домой. Когда говоришь им о том, что их переплели, иногда они слышат тебя, хотя… Первый год, когда ум приспосабливается, — опасное время, нужно быть осторожным. Твой отец так и не смог объяснить, почему… почему только одно воспоминание иногда всплывает. Но мне кажется, в глубине души они догадываются, что чего-то не хватает… Поэтому нужно быть осторожным. — Она беспокойно задвигала губами, словно пробовала языком место, где раньше был зуб. — Иногда я думаю, что слишком уж рано ты начал. Я разрешила тебе заниматься ремеслом, но ты был еще не готов.

Я поставил поднос как. можно аккуратнее, но фарфоровые чашки подпрыгнули и задребезжали.

— Середит? Это я, Эмметт…

— Эмметт? — Она заморгала. — Эмметт. Ах да. Прости. На секунду мне почудилось…

— Могу я… — Мой голос задрожал. — Могу я вам что-то принести? Хотите еще чаю?

— Нет. — Она поежилась и поплотнее запахнулась в одеяло, а когда снова взглянула на меня, взгляд был ясным и незамутненным. — Прости меня, Эмметт. Вот доживешь до моих лет — тоже начнешь путаться.

— Да бросьте вы, не извиняйтесь, — ответил я с глупой учтивостью, будто она что-то пролила. — Мне идти?

— Нет. Присядь. — Я сел, но она долго молчала. Быстро, как корабли, проносились тени от облаков над болотами и дорогой.

Я откашлялся.

— Середит, за кого вы меня приняли? Несколько минут назад?

— Он считает, что я нарочно держу тебя в неведении. — По едким ноткам в ее голосе я понял, что она имела в виду де Хэвиленда. — Он думает, что я застряла в прошлом. Считает меня упрямой, отсталой старой занудой, потому что для меня наше ремесло священно. А он смеется над такими, как я. Для него главное — власть. Деньги. Он не уважает наше ремесло. Я знаю, что для многих людей мы все равно что колдуны, — проговорила она, словно отвечая на мой незаданный вопрос. — Говоря о нас, люди плюют через плечо или предпочитают вовсе о нас не упоминать. Люди вроде твоих родителей… Твой дедушка был крестоносцем, верно? Отцу твоему хотя бы хватило совести этого стыдиться. Но одно дело невежество. Совсем другое — то, как относится к переплету он…

— Де Хэвиленд?

Середит фыркнула.

— Дурацкое имя! Нет, негоже это, когда в переплетной полно людей, которые не знают, что делают… Книги на продажу, подумать только! Мы делаем книги из любви к ремеслу. Лишь у человека, любящего свое ремесло, книги получаются красивыми. — Она отвернулась, и лицо ее стало каменным: прежде я никогда не видел его таким. — Любовь к своему ремеслу. Понимаешь, о чем я?

Я не понимал. Но решил кивнуть.

— В самом начале рабочего процесса есть момент, когда переплетчик и тот, для кого создается книга, становятся единым целым. Я всегда сижу и жду, когда этот момент придет. В комнате становится очень тихо. Клиент боится: они всегда боятся. И все зависит от тебя: ты просто слушаешь и ждешь. Потом происходит таинство. Твое сознание открывается и впускает в себя сознание другого человека, — тот, другой, отпускает воспоминания, и они перетекают в тебя. Этот момент мы называем поцелуем.

Я отвел взгляд. Я никогда никого не целовал, кроме своих родных.

— Переплетчик словно становится человеком, которого переплетает. Ненадолго ты примериваешь на себя его жизнь. Но разве это возможно, если продавать книги ради выгоды?

Вдруг у меня свело ногу. Я пошевелил стопами, чтобы унять боль, затем встал, прошелся до камина и вернулся к стулу. Середит следила за мной. Облачко закрыло солнце, смягчив контур ее лица и разгладив морщины.

— Не хочу, чтобы ты стал таким переплетчиком, как он, Эмметт.

— Я лучше горло себе перережу, чем стану таким.

Она рассмеялась горьким и сухим дребезжащим смехом.

— Не зарекайся. Но я все же надеюсь, что это правда. — Она снова укуталась в одеяло, и со стороны показалось, что у нее вырос горб.

Мы долго молчали. Я поджал пальцы в ботинках: внезапно стало холодно.

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Знаешь, а я бы выпила чаю, — неожиданно сказала она. — Мне немного лучше.

— Конечно. — Я подошел к двери и рывком открыл ее.

Де Хэвиленд поспешно попятился; оказалось, он стоял под дверью.

— Мне нужно поговорить с Середит, — выпалил он. — Пусти.

Я отошел. По наклону его головы я догадался, что он подслушивал. И обрадовался: мне хотелось, чтобы он знал, какого я о нем мнения.

— Чего лыбишься? — добавил он. — Будь ты моим учеником, я бы давно тебя выпорол.

— Я не ваш ученик.

Он грубо оттолкнул меня.

— Не зарекайся.

Дверь захлопнулась у меня перед носом.

Ночью я спустился вниз, не зажигая свечу: луна светила очень ярко. Было что-то странное в этом свете: он казался осязаемым, как пыль, сквозь которую я пробирался с каждым шагом, словно раздвигая паутину. Но я шел на поиски чего-то, и этим были заняты все мои мысли.

Мне было холодно. Я шел по лестнице босиком. Бросил взгляд на свои ноги, окутанные мерцающим лунным светом, который шевелился при ходьбе, перекатываясь волнами. Я знал, что это сон, но это осознание не разбудило меня. Напротив, я ощутил легкость и обрел способность парить над землей.

Я очутился в мастерской. Здесь все было покрыто тем же серебристым налетом. Задев верстак рубашкой, я оставил на нем темный след; ткань запачкалась мерцающей пылью. Что же я искал?

Передо мной была дверь, ведущая вниз, в хранилище. Но войдя внутрь — дверь я не открывал, она сама открылась от моего легкого прикосновения, — я оказался в другой комнате, той, где стояли стол и стулья. В комнате было светло. За столом спиной ко мне сидел юноша. Я узнал в нем Люциана Дарне.

Он повернулся, словно хотел взглянуть на меня, но все вокруг внезапно замедлилось, и не успел я увидеть его лицо, как начал падать вниз.

Я летел вниз в пустом пространстве, а потом проснулся. Сердце колотилось, руки и ноги гудели от напряжения. Когда тело наконец изволило повиноваться мне, я сел и вытер пот с лица. Еще один кошмар, вот только что кошмарного в нем было? Невзирая на страх, самое сильное чувство, которое я испытал в этом сне, было сродни отчаянию: еще миг, и я узнал бы, что ищу.

Мне казалось, что еще глубокая ночь, но я услышал, как часы пробили семь, и понял, что проспал. Пора было готовить чай для Середит. Соскользнув с кушетки, я направился в коридор, завернувшись в одеяло, как в плащ. Разжег огонь и долго стоял у плиты, подвинувшись как можно ближе, пока не согрелся.