Д Штольц - Удав и гадюка

— Тео Юлиан, смотрите! Какой красивый… это… это…

— Наплечник, Фийя. Здесь его используют в качестве безделушки, пришивая к одежде, или крепя ремнями.

— Может быть вам такой купить? Я пришью его к васильковой рубахе, той, с белыми цветами. Красота-то какая будет, тео!

— Не надо. Пойдем на постоялый двор, завтра вместе с Вицеллием нужно будет попасть во внутренний город. Или хотя бы постараться.

— Он… Он такой противный, тео Юлиан. Как вы терпите этого мерзкого старика? — озадаченного пробормотала Фийя, а затем, вспомнив чванливое сухое лицо веномансера, скривилась, будто кислой крови напилась.

— Вицеллий всю жизнь провел среди алчных и тщеславных людей, спасая одних от козней других. И на мир смотрит немного иначе, Фийя.

Юлиан шел, худой и статный, возвышаясь среди всех, как гора высится над равнинами.

— Ну и что… Но нельзя же быть таким противным! Вон, господин Пацель всегда был ласковым, а ведь он тоже этот… аристократ, — мордашка Фийи вновь перекосилась и она, держась за локоть Юлиана, показала самой себе язык. — А этого будто черти за пятки грызут в сапогах!

Юлиан тихо рассмеялся, и его смех утонул в гаме вечернего города. Чудесным образом одновременно зажглись по всему городу магические фонари.

В сгущающихся сумерках народ заспешил по домам. В Мастеровом городе жил ремесленный люд, более состоятельный, чем нищета за стеной, но все-таки рабочий. Поэтому улицы стали быстро пустеть, и по практически пустынным мостовым гуляли единицы, явно нездешние. Местами проходила стража, вооруженная протазанами, все в тех же металлических шляпах с черными лентами и темных полунакидках. Шумели теперь лишь в тавернах да борделях. Из окон последних доносился веселый хохот и женские визги.

Бледный месяц глядел из-за высоких стен. По освещенным дивными фонарями улицам совершал обход караул. Юлиан прикрыл ставни и переоделся, затем прислушался к соседней комнате. Оттуда доносилось равномерное сопение старика, с периодическим покашливанием.

Из сумы, что граф всегда носил с собой под плащом, Юлиан извлек пузырек и, откупорив, залил яд в рот. Холодная кровь прокатилась по горлу, оставив чувство горькости — смесь Ксимена и Зиалмона с Белой Розой. Это была последняя бутыль из поданных ему Вицеллием. Неприятный вкус крови придавала огромная доза Белой Розы, той самой, тайну которой Вицеллий так никому и не раскрыл. Вицеллий заказывал ингредиенты с Аль’Маринна всегда самостоятельно, отправляя важного гонца с зашифрованными поручениями, которые тот не понимал. На просьбы графа пролить свет, какой же за яд скрывается под столь мелодичным названием, веномансер всегда лишь ехидно отвечал: «Вот если имеешь хоть немного ума, то со временем разгадаешь сам».

Белая Роза имела совершенно иное от Ксимена и Зиалмона действие. Те два яда сковывали, делали тело каменным, отчего Старейшина падал на землю и начинал кашлять кровью, а потом и вовсе замирал, не в силах шевельнуть даже пальцем, если вовремя не дать противоядие. При употреблении Белой Розы же, наоборот, наступала очень активная реакция. Учащалось сердцебиение, пот катился градом, а в желудке и кишечнике после контакта с ядом вырабатывалась белоснежная пена, что хлопьями лезла изо рта, носа и даже заднего прохода. За это яд и получил такое красивое и поэтичное название. При Ксимене и Зиалмоне Старейшина пару дней лежал, будто мертвый, неподвижно и умиротворенно. А вот при Белой Розе на его долю выпадала жестокая участь безостановочно рвать, сходить с ума от того, что сердце вот-вот вырвется из груди, и чувствовать дикие боли и сокращения мышц по всему телу.

Юлиан испытал это все на себе. Тогда, будучи неопытным, он залил в себя слишком большую дозу. Вицеллий в те дни безудержно хохотал над позорно спрятавшимся среди камней на берегу Юлианом, который к началу четвертых суток иссох, словно труп, и лежал среди лужи белой и вонючей пены, в струпьях и язвах. После того случая граф резко научился считать правильную дозу, а опыт от знакомства с Белой Розой он получил исчерпывающий.

Юлиан сидел в спальной рубахе на кровати и думал о Белой Розе, когда до его слуха донесся сначала звук пробки, а потом в нос ударили знакомые горчичные запахи.

Через секунду Фийя уже обвила шею Юлиана, горячо целуя и чувственно потираясь нагим телом. Тут же вокруг нее осело облако удушливых духов, окутало пару тягучей завесой. Юлиан по неосторожности вдохнул и судорожно, по-рыбьи, открыл рот от тошнотворного запаха. Графу показалось, словно в глотку ему засунули горчицу и перец одновременно. Фийя улетела на пол, перекувыркнулась и обиженно взвизгнула, а Юлиан ударил ладонью по ставням, отчего те слетели с петель и оказались на мостовой. С перекошенным лицом он перегнулся через подоконник и задышал в мучительной агонии, глотая рывками воздух. Вся принятая кровь просилась назад, и, в приступах вцепившись в карниз, Юлиан сипел, хрипел и пытался выдавить из себя то, что успел вдохнуть. Испуганная айорка, постанывая от расплывающегося на пояснице синяка, выглядывала из-за кровати.

К счастью, на улице никого не оказалось, и, отдышавшись, граф вполз всем телом обратно в комнату.

— Фи… Фийя! Черт возьми, Фийя! — прорычал граф. — Ты купила у этого обманщика духи?

Бледная айорка кивнула макушкой и всхлипнула.

— Фийя… — сквозь зубы прохрипел граф и, озлобленный, заходил вдоль окна и стены, кидая гневные взгляды на объятую страхом айорку. Затем сел на кровать и схватился руками за голову. Спустя некоторое время, придя в себя, Юлиан потер грудь ладонью, успокаиваясь. Внутри еще жгло. Одна полуразбитая ставня со скрипом прикрылась, и мужчина присел рядом со спрятавшейся Фийей, что тихо рыдала и кусала пальцы.

— Иди сюда, Фийя. — протянул ладонь Юлиан. — Иди сюда, я сказал!

Вытирая запястьем слезы, айорка села на колени и уткнулась в шею графа носом, заливая рубаху ручьями.

— Простите, тео… Я…

— Фийя, послушай, — измученным голосом выдавил из себя Юлиан, стараясь дышать осторожнее — от девушки разило духами. — Время не вернуть, и ты уже не та семнадцатилетняя девушка, которую я встретил в Йефасе.

Он погладил ее по голой спине, не знавшей никогда плети или побоев, и поцеловал в хрупкое плечо.

— И я уже не тот двадцатитрехлетний молодой мужчина.

— Вы не поменялись, тео… — всхлипнула Фийя. — Все такой же!

— Внутри-то изменился… Как и ты. Женщина ты моя, пойми же, наконец, что тебе нужно свою жизнь устраивать, я даю шанс. А не пытаться оставаться все той же семнадцатилетней Фийей.

— Не могу я! — вновь разрыдалась айорка. — Я вижу, что вы такой же, как тогда. Ни морщины не появилось… А я старею. Очень скоро я стану вам не нужна… Как только зад мой сморщится, а грудь обвиснет.