Йон Колфер - Последний дракон [litres]

– Ваксмен, вы же не сошли с ума, правда?

Могвай усмехнулся.

– Сошел с ума? Устал я, вот что. Почему спрашиваешь?

– Ну, сэр, – произнес Пшик, – если вы сумасшедший, то я тут вообще-то хороню вас заживо.

– Епт, малец, – фыркнул Ваксмен, – со всей той херней, которая с тобой за последний день стряслась, если кто здесь сумасшедший, так это ж ты.

– Ага, – согласился Пшик, – действительно.

– Ну, лады, малец Пшик. Давай-ка за дело. Как только драконово дерьмо засохнет, его и кувалдой не разобьешь.

– Так точно. Хороших вам снов, что ли.

Ваксмен закрыл глаза.

– Черт, малец. Я уже на полпути там.

Могвай блаженно улыбнулся, и сие выражение лица не изменилось, даже когда Пшик Моро забросил в могилу с четверть тонны драконьего дерьма.

Пшик же старался отвлечься, отмечая качества данного материала.

«Пахнет не так уж плохо. Типа пряный».

«А структура… я б сказал, как замороженный йогурт».

– Эй, – позвал вдруг Ваксмен, выкопав из-под навоза руку, – кое-что напоследок.

Пшик чуть в штаны не наделал и выронил лопату.

– А? Передумали?

Ваксмен помотал головой, отряхиваясь.

– Не, малец, тут я твердо решил. Просто отнеси мой костюм в чистку. Химчистку, имей в виду. Чтоб ни капли воды на мой бархат не попало.

– Ага. Только хим.

– Ну и, засим, перестану трепаться, – заключил Ваксмен. – Если не буду приказы раздавать, наверное, будет попроще закапывать.

«Наверное», – подумал Пшик, но проще так и не стало.

Верн не мог отделаться от ощущения, будто некое живое существо свернулось среди кишок кольцами и грызет ему нутро.

Имя тому существу – ужас. Проще некуда. Предельное чувство: страх, помноженный на ожидание.

«Поверить не могу, Хайфаэр, – думал он. – Ты доверился, мать его, человеку. Когда ты уже наконец поймешь?»

Той ночью Вакс подкупил его самогонкой и парочкой славных кабаньих стейков идеальной прожарки – черных снаружи, с кровью внутри.

«Сумку свою прихватил?» – спросил его тогда могвай.

«Не-а, – отозвался Верн. – Спешил по следу пацана».

«Так и думал, – сказал Ваксмен. – Ну и неважно. Есть лишний водонепроницаемый мешок. С годным ремнем, все дела».

«И зачем мне мешок?»

Ваксмен грохнул на стол свой жуткий саквояж.

«Избавиться от барахла. Я завязываю с убийствами, Верн. Все мы души, так? А посему похорони его прям глубоко да подальше от моего клочка. Не хочу, чтобы это дерьмо в мой сад протекло. Или, еще лучше, пусти все по ветру. По мишеням постреляй, только смотри не вдохни. От этой дряни нутро сгниет.

Верн подтянул к себе саквояж.

«Что, всё? Киллерские дни позади?»

Ваксмен поднял бокал.

– Только самооборона, братишка. Выпьешь за это?

И Верн, не чувствуя после пира из стейков и алкоголя никакой боли, охотно и пьяно признал теорию могвая, что все мы души, и в самом деле выпил, хоть и не соотносил сие мнение с собой.

К утру поверх привычного после попойки отвращения к самому себе добавился слой сожалений, и Верн с первыми лучами убрался на хрен подальше из дома Вакса, чувствуя, что вот-вот проблюется прямо под водой – исключительно из тревоги.

«О чем я, что б меня, думал?»

«Фамильяр-человек».

«Да еще и гребаный малец».

И:

«Не река, а жопа. Одна соляра да моча».

Что не то чтобы помогало, когда дракона и так тошнило.

А ведь когда-то река была слаще лимонада.

Этим утром она определенно была кислотной. Неудивительно, что шкура сереет – целыми днями болтаться в сточной воде с аллигаторами. Когда солнечные лучи падали под определенным углом, вся река покрывалась радужной пленкой. Вдобавок, Верн все-таки старел, тут уж не поспорить. Дракон проживает отмеренные тысячелетия, но тело начинает сдавать. Когда-то он мог летать взад-вперед весь день да пламя изрыгать из спортивного интереса; теперь Верн сомневался, что сможет провести в воздухе больше полудюжины часов без приступа тахикардии.

Вот так для Верна и начался день – в полном унынии. И все становилось только хуже.

«Мой единственный друган слег на три месяца».

Или года.

Или навсегда.

В земле могваям часто становилось так удобно, что они окончательно испускали дух и уходили в почву. Вакс однажды признался, во время пост-погребенческой депрессии, все еще опьяненный грязью: «Черт, Верн. Ты там просто перестаешь думать. Все уходит, понимаешь? И остается только покой. Вечность покоя, если захочешь. А это весьма привлекательное предложение».

Вечность покоя. Очень привлекательное предложение.

Так что Верн забился в свою лачугу, не обращая внимания на аллигаторов на берегу, которые приветствовали его раззявленными пастями. Настроение с каждым шагом все сильнее портилось.

«Черт побери, – подумал Верн. – А вот и оно».

Под «оно» дракон имел в виду очередной приступ черной меланхолии. Любое мало-мальски разумное создание, что ожидаемо, временами впадало в уныние – особенно, в его ситуации. Все его любимые оказались убиты – вместе с теми, кто ему как бы нравился. Были мертвы даже большинство существ, которых он ненавидел. Его мать порубили на сувениры; голова отца украшала ворота местного замка примерно десять минут – пока Верн там все не сровнял с землей. Он метался, уничтожал и снова метался. Годами скорбь исторгалась наружу долгими шквалами пламени, пока он не превратился в кожу да кости, и разум как будто истощился наравне с телом, словно в нем не осталось ни сил, ни желания жить. И когда первая волна одиночества ударила камнем в грудь, Виверну, лорду Хайфаэру, показалось, будто она его без остатка раздавит.

Мир, который однажды ему принадлежал, теперь обернулся против него. Более того – мир его позабыл.

«Улицы чищу, которыми владел», – подумал Верн, перефразируя обаятельного крунера Криса Мартина.

«Я как крысы в норах, рыщущие в поисках объедков».

Вот только он не был даже как крысы. Потому что крысы – это крысы.

Во множественном числе.

Он – дракон. Единственный.

На следующий день после погребения Пшик загрузил покупки в лодку, равномерно раскладывая минералку, растительное масло и прочие вещи потяжелее и насвистывая как гном Белоснежки – чтобы хоть какая-то его часть поверила, что вечер будет абсолютно нормальным. Пшик проверил уровень лодки, потом отчалил с пристани бара.

Река была как обычно якобы спокойной – якобы, потому как стоило обратить внимание, и уши улавливали, как вздыхает ветер среди кружева мха, разносится над водой бульканье болотных лягух, уходят в полный отрыв сверчки, восторженно ухают, словно деревенщина, случайно обнаружив свеженький ящик «Бада», совы. А под всем этим беспрестанно звучит симфония воды – от шипящих накатов о насыпь до клокотания меж мостов из-под корней кипарисов. Обычно Пшик не столько замечал, сколько становился частью всего этого. Обычно болотная жизнь обволакивала его, будто одеяло, но сегодня он чувствовал, как притягивает собой все взгляды, словно здоровенный жук на крошечном лобовом стекле.