Елена Чудинова - Ларец

— Пять тысяч рублей!! — воскликнул отец. С известия о смерти Ореста он говорил негромко. Оттого ли голос его теперь прозвучал хрипло?

— Как одна копеечка, — угодливо отозвался Пафнутий Пантелеймонов. — Бумажки выправлены по полному порядку.

— Пять тысяч рублей… — Голос отца упал.

— Так вить ассигнациями, милостивый государь, — с удовольствием взвизгнул Пафнутий Пантелеймонов. — Кабы золотом, так оно беда, а то бумажками! Бумажка не металл надежный — один прах да тлен. Сугубо говоря, господин Венедиктов покорнейше просил выплатить должок в наиближайшие сроки. Я бы, коли соизволите определить худую конурку, уж и дождался, чтоб не ездить два раза.

— Сколько тебе ждать, стряпчий? — отец никогда не говорил эдак с гостями. Впрочем, со слугами и крестьянами также. Отвращение звучало в его голосе.

— Коли бы управились, милостивый государь, за недельку, так бы господин Венедиктов был нижайше благодарен.

— Попробую. Фавл, Тит!! — звонки в дому давно не звонили, хотя наладить их собирались не раз. Сейчас на оклик сбегутся слуги. Потеряв к тому же интерес к разговору, Нелли направилась в сад. Надо срезать белых роз. Крысиный Пафнутий Пантелеймонов сын Панкратов хочет взыскать какие-то деньги. Много денег. Это неважно, все одно ближайший год не будут тратиться на наряды и балы. Этот Пафнутий Пантелеймонов не сам получит эти деньги, он просто ведет дела какого-то господина Венедиктова… Венедиктов… Когда слышала Нелли это имя? Венедиктов! Да вить это же тот, о ком рассказывал Фавушка!

Розы посыпались у Нелли из рук. Она нагнулась, собирая их в передник. Орест ходил к нему, сперва волей, потом неволей. Так, кажется. Для чего? Туда ходили многие молодые люди… Шампанское… Карты… Нет, непонятно.

Придерживая наполненный цветами передник, Нелли взбежала на поросший березками взгорок… и остановилась.

Невдалеке от свежей могилы, на широком пне, сидел отец Модест. Чем-то занятый, он не увидел Нелли. А уж то, чем был он занят, не лезло ни в какие ворота. Ловко орудуя ножичком с перламутровою рукояткой, священник вырезывал из коры кораблик — самый обыкновенный, какие делают мальчишки, чтобы пускать по лужам. Казалось, кораблик необыкновенно занимал отца Модеста — лицо его было крайне озабоченным.

— Что ж это, батюшка, делаете Вы в таком нечистом месте? — выпалила Нелли.

Священник медленно поднял голову, скользнул живым взглядом своих ярких черных глаз по лицу Нелли, по ее рукам, вцепившимся в края передника, и печально улыбнулся.

— Селяне станут теперь обходить его стороной, — вымолвил он, вновь сверкнув ножичком. — Их я не смущу. А мне надобно было хорошенько подумать здесь, маленькая Нелли Сабурова, очень хорошо подумать.

Нельзя сказать, что Нелли сие разъяснение удоволило. Нечего было ему тут делать, вовсе нечего, раз не помог, когда родители его просили! И вообще священник — дурной человек! Нелли отчего-то вспомнилось вдруг, как Кирилла Иванович показывал отцу Модесту, сразу по прибытии последнего в Сабурово, перестроенную свою псарню. Нелли увязалась тогда с ними, желая поглядеть на новых щенков. С вежливым знаньем дела священник обсуждал с папенькою брыли, густоту подшерстка, толщину лап, но, когда лучшая борзая Клеопатра добродушно ткнулась холодным носом в его ладонь, Нелли приметила, как по лицу священника скользнуло выраженье брезгливости! Стоило Кирилле Иванычу отвлечься, как отец Модест вытащил из обшлага батистовый платок и тщательно отер руку. Пожалуй, одною из немногих истин, в которой Нелли соглашалась с родителями, было то, что только дурной человек может не любить собак!

— Итак, батюшка, Вы сидели здесь и размышляли, — с сугубою вежливостью уточнила она.

— Но помешать тебе я не хотел, прости. — Отец Модест легко поднялся. — Не сердись на меня, дитя.

Легкою походкой хорошего фехтовальщика, вовсе не похожий на священника, он удалялся в сторону деревни. Небрежно брошенный кораблик валялся на земле, среди черной березовой ветоши и свежих стружек.

Июльский зной раскалил белую дорогу так, что Нелли было горячо ступать по ней в тонких туфельках. На полдороге к дому мелькнул маковым цветком сарафан: Катька. Увидя Нелли, девочка махнула рукою и помчалась быстрее. Нелли же и не подумала прибавить шаг.

— А я как раз тебе навстречу.

— Зачем?

— Не обижайся на меня, золотце мое самоварное, — Катька сверкнула зубами в улыбке. Снова была она такою, как всегда — бесшабашной и веселой. — Право, не знаю, что на меня нашло, только никак мне нельзя было иначе.

— Так чего ты за мной побежала? — повторила Нелли все еще холодно.

— Да лучше б тебе домой идти.

— Зачем? — Нелли вздохнула. — Скучно там. Еще гостя занимать придется, а он не нравится мне.

— Не придется, — Катя усмехнулась. — Во флигельке крючка поместили, чтоб не шастал по дому.

— Так во флигельке же никогда гостей не селят, неудобно там.

— Таких селят, чтоб уши не распускал. Барин сам распорядился.

— Странно все это.

— Как бы еще странней не сделалось. — Катя взглянула на Нелли с непонятной задумчивостью. — Поспешим-ка, ласточка моя, право, поспешим.

Окна в гостиной были уже расшторены, балконные двери распахнуты настежь. Маменькины пяльцы с вышивкой, начатой еще до смерти брата, снова вынуты на белый свет. Но Елизавета Федоровна не вышивала, а в сдержанном волнении ходила по комнате. Папенька сидел в креслах, склонясь вправо, подперев щеку кулаком покоящейся на подлокотнике руки. Нелли вошла, сделала книксен. Мать рассеянно кивнула.

— Жалко маменькиной памяти, Лиза… — проговорил Кирилла Иванович, скользнув по Нелли невидящим взглядом. — Уж как ей дорого было, помнишь?

Нелли тихонько присела на оттоманку в уголке.

— Что ж поделать, милый?

— Гоморов все мечтал насчет Грачевки с пограничным леском… — тихо сказал отец. — Выскочка, вишь, хочет все поставить на широкую ногу. Может, уступить Грачевку-то, Лиза?

— Но, Сириль, это противно человечеству! — Голос Елизаветы Федоровны гневно зазвенел. — Крестьяне наши доверены нам Господом! Нам ответ держать за их благополучие пред престолом Всевышнего! Продать людей, словно бессловесную скотину! И в чьи руки — в руки плебея, не ведающего долга и чести?! Разве не слыхал ты, что Гоморов — самодур, что в имении его делаются беззакония?

— Сердце твое всегда справедливо, голубка… — отец вздохнул. — Но пойми и мою слабость.

— Я вижу твои чувства, милый… Но не сделаемся эгоистами. Подумай, в высшем смысле это всего лишь горстка мишуры, блестящие побрякушки, созданные на потеху взрослых ребят… Разве можно сопоставить их с судьбами человеков? Единственно это важно, Сириль! Драгоценности, деньги — все пустое. Довольно уж и того, что первенец мой оборвал жизнь, как язычник, из ложного стыда, теперь мне надо, чтобы супруг принес людям беду из ложной сентиментальности! Разве без этих побрякушек забудешь ты мать?!