Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I

Голый, серый от грязи, лет восьми-девяти, он ковылял наискось через полосу встречного движения – если здесь вообще можно было говорить о каком-то движении.

– Алёша…

– Вижу. Лучше отвернись.

– Но – он же… живой!..

– Нет. Это просто приманка. Нас заметили. Закрой пока окно.

Он опять притормозил, всмотрелся в дорогу – и повёл машину заметно быстрее, чем до сих пор. Стрелка коснулась цифры "40". Мальчик теперь не ковылял, а бежал. Вот он проскочил между деревьями… и Саня поняла, что он догоняет машину. Она видела его неподвижное туповатое лицо…

Вот когда ей стало по-настоящему жутко.

– Тише, – сказал Алексей.

Она обхватила себя за шею обеими руками, давя начавший вырываться крик.

"50". Мальчик постепенно приближался. До него было метров десять. Саня видела, что жилы на шее его вздулись, под кожей бёдер будто ходили поршни. Маленькая пипка торчала вперёд, как бушприт.

– Он же дого… догонит… – вытолкнула она из себя.

– Нет, – Алексей бросил взгляд на зеркало, потом поспешно перевёл его на дорогу. – Не успеет.

Но – чуть увеличил скорость.

Мальчишка был уже рядом. Сане вдруг показалось, что у него выпятилась нижняя челюсть.

Да! Неподвижное лицо стало вдруг изменяться, вытягиваясь и вздуваясь. Огромным чуть закруглённым сверху цилиндром сделался лоб; челюсти раздались в стороны и вниз, губы уже не могли скрыть под собой жуткие жёлтые клыки. Пена слетала с них, зеленоватая густая пена… Пальцы утолщились и вытянулись, а вдоль предплечий до локтей, разрывая кожу, вылезли костяные шипы. И такие же шипы полезли из-под колен.

– Не стреляй, – сказал Алексей, боковым зрением уловив её невольное движение. – Он уже готов…

Но чудовище, внезапно опустившись на четвереньки, сделало ещё несколько стремительных прыжков – и зацепилось за бампер! Алексей резко повернул руль, машину закружило и едва не опрокинуло, раздался скрежет – чудовище отлетело к деревьям, вскочило – и вдруг остановилось… Сейчас оно походило на вставшего на дыбы голого медведя. Кто-то – собака?.. не может быть… но – четвероногое и мохнатое, – метнулся в траве наперерез ему, и чудовище вдруг рухнуло – во весь рост… Несколько "собак" набросились на него сверху. За ними тянулись какие-то верёвки, и этими верёвками они стремительно опутывали ревущего отбивающегося зверя…

– Меня сейчас вырвет… – простонала Саня.

– Крепись. Окошко можно открыть.

– Никто не запрыгнет?

– Тут только бегают… и ползают…

От глотка свежего воздуха ей стало чуть легче.

– Это был… настоящий человек? – спросила она погодя. Они опять ехали очень медленно, и Алексей внимательно всматривался в дорогу.

– Не знаю, – сказал он. – Может, и был когда-то…

Степь. Побережье. Север

Далеко на севере континента, на пустынном берегу, так и именуемом: Пустынный берег, – сейчас стояли восемь тёмно-синих шатров в окружении повозок с высокими, выше человека, колёсами. Стороннему наблюдателю долго пришлось бы ждать, чтобы увидеть хотя бы тень движения в этом не слишком понятном лагере. Иногда целыми днями никто не показывался из шатров.

Тёмно-синий цвет был цветом проклятия…

Но в утро двадцать первого дня месяца апреля лагерь вдруг ожил. Маленькие служки заб егали стремительно, скатывая длинные кошмы и шерстяные верёвки, которыми лагерь был обнесён от пауков, змей и духов, забрасывая наверх полотнища шатров и запрягая в повозки крупных медлительных лошадей, которые за ночь пришли из степи, услышав зов. Разборка шла стремительно и на первый взгляд бессистемно, но уже через полчаса всё тот же наблюдатель, которого не было, заметил бы, что из ровного круга лагерь превратился в подкову. Потом, не замечая служек, вышли двое в таком же тёмно-синем до пят и в багровых на головах тюрбанах. В руках у них были тонкие деревянные флейты. Люди в синем встали у концов «подковы» и заиграли.

Такую музыку нельзя слушать долго. Шелестящий посвист и тихие, но невыразимо тоскливые вскрики… Но люди в синем играли и играли.

Настал полдень. С юго-востока пришёл ветер. Наверное, он не нёсся над волнами моря, а падал с высоты, потому что был сухим, льдисто-холодным и будто бы разрежённым. Всё, на что он попадал, мгновенно становилось тоньше, легче, пустее.

Люди играли.

Туман начал подниматься от волн. Ветер срывал его с низких гребней, выхватывал из впадин. Море седело на глазах, покрывалось непрозрачной пеленой. В прорывах её волны казались чёрными.

Тучи не наползали, а рождались здесь же, рядом. Только что небо лучилось светом – и вот уже оно в дымке, а вот – нет неба. Будто в зеркале отразилось седое море: такие же бегущие под туманом валы, такая же чернота в глубине…

Волны выкатывались, ворочая камни, под ноги людям в синем, но и рёв волн, и рокот камней не могли заглушить странную музыку. Ветер рвал их одежду, ледяной коркой покрывал трепещущие полы – но это не значило ничего. Музыка делалась всё страшнее. Крики замученных душ звучали в ней.

Парус возник вдали, белый наклонный парус. За ним ещё и ещё один.

А потом из шатра, стоящего в глубине подковы, из единственного, которому служки не завернули полог, шестеро таких же в синем вынесли к волнам стоячий паланкин. И когда они поравнялись с музыкантами, те разом опустили флейты. Лица их были чёрны, как нёсшаяся к ним вода в разрывах туманного войлока.

Паруса скользили наискось к волнам. Искусные моряки держали в них ветер, не позволяя волнам догнать лодки. Берег был хотя и каменист, но пол ог…

В версте к югу первая гаяна вылетела на берег, проламывая борта и днище. Рядом с нею легла почти целая вторая.

Третью отнесло чуть дальше, но и она благополучно, пропахав собою песок и мелкую гальку, выкатилась за линию прибоя.

Не имели в этот раз моряки целью соблюсти целостность своих судов…

Двадцать семь отважников и девятнадцать крестьянских парней, взятых носильщиками, и с ними моряки, вытаскивали из лодок тяжёлый груз. Молодой чародей по прозванию Сарвил, отбежав от прибоя, воткнул в землю свой посох и стал лихорадочно-быстро вычерчивать знак волчьего солнца. Туда, под охрану знака, и тащили, торопясь успеть, борясь с ветром, валящим с ног, и оскальзываясь на мокрых заледенелых камнях, свою ношу славы, моряки и носильщики.

Человек в стоячем паланкине медленно повернул голову. Музыка тут же изменилась, стала тревожной и одновременно мягкой. Человек поднял руку. Рука была коричневая, очень сухая: косточки, обтянутые пергаментом. Ногти казались чёрными, хотя, если присмотреться, цвет их был тоже коричневым, просто более тёмным. Запястье охватывали бесчисленные нитки бисера. Среди бисера почти незаметными казались огромные, с фалангу большого пальца, огранённые тёмно-фиолетовые камни. Рука так привлекала внимание, что на лицо кто-то посторонний (случись он здесь) посмотрел бы много позже…