Лайан Герн - Через соловьиный этаж

Мы сняли сандалии и ступили в зал. Юный монах снова принес ладан, который мы поставили у золотых ног статуи. Опустившись на колени сбоку от нас, монах начал читать одну из сутр мертвым.

Внутрь почти не поступало света, поэтому свечи ослепили мне глаза. Я слушал дыхание присутствующих в храме, за алтарем, а когда зрение привыкло к царящей там темноте, я увидел очертания монахов, сидящих в безмолвной медитации. Зал оказался больше, чем я подумал сначала, в нем умещалось много монахов, возможно сотни.

Хотя я и был выращен Потаенными, моя мать иногда водила меня в местные часовни и храмы, поэтому я кое-что знал об учении Просветленного. Теперь, как, впрочем, и раньше, мне казалось, что когда люди молятся, они все выглядят и звучат одинаково. Спокойствие этого места пронзило мне душу. Что я-то здесь делаю, убийца с сердцем, сжираемым местью?

Когда церемония закончилась, мы вернулись к Кенжи, который все это время рассуждал об искусстве и религии с человеком клана Тоган.

– У нас есть подарок для господина настоятеля, – сказал Шигеру, поднимая коробку, которую я оставил с Кенжи.

В глазах жреца вспыхнул озорной огонек.

– Я передам его.

– А молодой человек хотел бы посмотреть на картины, – сказал Кенжи.

– Макото покажет их ему. Следуйте, пожалуйста, за мной, господин Отори.

Когда Шигеру со жрецом скрылись за алтарем, человек Тогана растерялся. Он хотел направиться за ними, но ему преградил дорогу Макото, который остановил его без лишних слов, даже не прикоснувшись к нему.

– Сюда, пожалуйста, молодой человек!

Каким-то невероятным образом он своими осторожными шажками обошел нас троих, вывел из храма и повел по дощатому настилу в зал меньших размеров.

– Великий художник Сэссю прожил в храме десять лет, – сказал нам Макото. – Он распланировал сады и нарисовал пейзажи, животных и птиц. Эти деревянные ширмы – его работа.

– Вот что значит – быть художником, – произнес Кенжи своим ворчливым учительским голосом.

– Да, мастер, – ответил я.

Мне не нужно было притворяться невежественным: меня искренне потрясла работа, представшая перед нашими глазами. Черная лошадь, белые журавли словно застыли на мгновение по воле художника. Казалось, что в любой момент чары разрушатся, и лошадь застучит копытом, поднимется на дыбы, журавли заметят нас и взлетят в небо. Художнику удалось свершить то, о чем мечтаем мы все: остановить время.

Ширма у двери казалась бесцветной. Я всматривался в нее, предполагая, что краски выцвели, когда Макото сказал:

– На ней были птицы, но, как гласит легенда, художник нарисовал их настолько реалистично, что они улетели.

– Видишь, сколь многому тебе предстоит научиться, – сказал мне Кенжи.

Мне показалось, что он перегибает палку, но человек Тогана окинул меня презрительным взглядом, бегло посмотрел на картины, вышел наружу и сел под дерево.

Я достал чернильницу, Макото принес мне воды. Я развел чернила и разгладил руками лист бумаги. Хотелось уловить движения руки мастера. Сможет ли он передать мне увиденное сквозь призму веков и вложить свое знание в мою кисть?

Снаружи усиливалась послеобеденная жара, воздух струился вверх, трещали сверчки. Деревья отбрасывали целые озера чернильной тени. Внутри храма было прохладнее, темнее. Время замедлило ход. Я слышал, как дышит заснувший человек клана Тоган.

– Сады – тоже работа Сэссю, – сказал Макото, опускаясь вместе с Кенжи на циновку спиной ко мне.

Они уставились на скалы и деревья. Вдали шумел водопад, я слышал, как воркуют два лесных голубя. Время от времени Кенжи высказывался о саде или задавал вопрос. Макото отвечал. Разговор становился все более отрывочным, пока они тоже не задремали.

Оставленный наедине со своей кисточкой и бумагой, в присутствии лишь неподражаемых картин, я погрузился в состояние отрешенности и грусти. Я сосредоточился на созерцании картин. И меня охватило сильное желание задержаться в этом месте лет на десять, как великий Сэссю, и чертить, рисовать каждый день, пока птицы на моих картинах не оживут и не улетят прочь.

Я срисовал лошадь и журавлей, но остался недоволен своей работой, затем изобразил на бумаге маленькую птичку с гор моего детства, какой я запомнил ее – взлетающей при моем приближении, мелькнув белизной оперения.

Я был полностью погружен в рисование. Где-то вдалеке Шигеру разговаривал с настоятелем. Я не особо вслушивался, так как решил, что он просит у старика духовного совета, а это дело личное. Однако слова сами застревали в ушах, и постепенно пришло осознание, что их разговор совсем иного рода: непомерно высокие новые налоги, ограничение свобод, намерение Йоды разрушить храмы, несколько тысяч монахов в отдаленных монастырях, каждый из которых – воин, желающий свергнуть правление клана Тоган и вернуть земли клану Отори.

Я печально улыбнулся про себя. Ушло в прошлое мое представление о храме как о залоге мира, убежище от войны. Священники и монахи оказались настроены столь же воинственно, как и мы. Им не было чуждо чувство мести.

Я сделал еще одну зарисовку лошади, которая порадовала меня больше, чем предыдущие. Я уловил ее огненную мощь. Видимо, дух Сэссю наконец пришел ко мне, минуя время, чтобы напомнить: когда рушатся иллюзии, высвобождается талант.

Затем я услышал еще один голос, и у меня учащенно забилось сердце. Голос Каэдэ. Женщины вместе с Абэ поднимались по ступеням ко вторым воротам.

Я тихо разбудил Кенжи.

– Сюда идут.

Макото резко поднялся на ноги и бесшумно удалился. Через несколько секунд в зал вошли старый настоятель и господин Шигеру. Я наносил последние штрихи.

– А! С тобой разговаривал Сэссю! – улыбаясь, сказал настоятель.

Я протянул картину Шигеру. Он рассматривал ее, когда к нам присоединились женщины. Пробудился человек клана Тоган и сделал вид, что не спал вовсе. Разговор пошел о живописи и садах. Госпожа Маруяма уделяла особое внимание Абэ, спрашивала его мнение, льстила ему, пока даже он не заинтересовался этой темой.

Каэдэ посмотрела на набросок моей птицы.

– Можно, я возьму его себе? – спросила она.

– Если вам угодно, госпожа Ширакава, – ответил я. – Боюсь, он выполнен не в лучшем стиле.

– Мне нравится, – тихо сказала она. – Он вселяет в меня надежду, что когда-нибудь я буду свободной.

В жару тушь высыхает быстро. Я свернул рисунок и протянул Каэдэ, мои пальцы обожгли ее кисть. Это было первое наше прикосновение. Мы не проронили ни слова более. Зной словно усилился, сверчки заголосили громче прежнего. На меня нахлынула волна усталости. От эмоций и недостатка сна закружилась голова. Пальцы перестали слушаться, дрожащей рукой мне едва удалось упаковать рисовальные принадлежности.