Нил Гейман - М - значит магия

И в зале Карнадинского Клуба мошенников воцарилось молчание. Мы размышляли о блестящем уме человека, продавшего Понтийский мост.

В кресло председателя сел Октябрь, так что было довольно зябко, и красно-оранжевые листья падали с деревьев, окружавших поляну. Собравшихся было двенадцать, и они сидели вокруг костра, держа над огнем огромные, насаженные на ветки сосиски, которые плевались жиром и трещали, когда жир падал на яблоневые поленья, и свежий яблочный сидр был душистым и терпким на вкус.

Апрель элегантно откусила кусочек от сосиски, но та лопнула, и по ее подбородку потек горячий сок.

– Да чтоб тебя разорвало и выворотило! - сказала она.

Толстяк Март, сидевший рядом, скабрезно хихикнул, и вытянул из кармана огромный грязный платок.

– Держи, - сказал он.

Апрель вытерла подбородок.

– Спасибо, - сказала она. - Вот ведь дрянь набитая! Я обожглась. Завтра вскочит волдырь.

Сентябрь зевнул.

– Слишком много о себе мнишь, - сказал он, глядя на нее сквозь пламя костра. - Да еще и выражаешься.

Он носил тонкие усики, а залысины, уходившие вверх со лба, придавали ему вид задумчивый и умудренный.

– Отстань от нее, - сказала Май. Ее темные волосы были острижены почти под ноль, и она всегда носила крепкие, удобные ботинки. Она затянулась короткой черной сигарой, от которой остро пахло гвоздикой. - Она очень ранимая.

– Ой, тоже мне, - сказал Сентябрь. - Сейчас расплачусь.

Октябрь поерзал в кресле, вспомнил о том, что ему надлежит вести себя соответственно, отхлебнул сидра, откашлялся, и произнес:

– Ну что ж… Кто начнет?

Кресло, в котором он сидел, было вырезано из большого куска дуба и инкрустировано ясенем, кедром, и вишней. Остальные одиннадцать сидели на пнях, расположенных точно по кругу вокруг костра. За долгие годы поверхность пней стала гладкой и удобной.

– Кто ведет протокол? - спросил Январь. - Когда я председательствую, мы всегда ведем протокол.

– Но сейчас не ты председатель, так ведь, милый мой? - осведомился Сентябрь тоном, полным насмешливой заботливости.

– Но протокол должен быть! - настаивал Январь. - С точностью до минут!

– Еще мы не думали об этих коротышках, - фыркнула Апрель, играя длинной прядью светлых волос. - Я считаю, начинать должен Сентябрь.

Сентябрь самодовольно кивнул.

– С удовольствием, - сказал он.

– Эй, постойте-ка, - встрепенулся Февраль. - Стойте-стойте-стойте-стойте! По-моему, председатель еще не дал своего согласия. Никто не начнет, пока Октябрь не скажет, кому начинать, а уж тогда все остальные молчат. В конце концов, будет у нас хоть какой-нибудь порядок?

Он оглядел всех присутствующих: маленький, бледный, закутанный во что-то сине-серое.

– Ладно, ладно, - сказал Октябрь. В его бороде были все оттенки рыжего - янтарь осеннего леса, медь заката, сполохи костра, золото старого вина. Она буйно разрослась, закрыв ему пол-лица и над ней, словно яблоки, краснели щеки. Он был похож на старого, с рождения знакомого, друга.

– Пусть первым будет Сентябрь. Давайте уже начнем.

Сентябрь сунул кончик сосиски в рот, со вкусом пожевал кусочек, и приложился к кружке с сидром. Потом он встал, поклонился всем, и начал.

– Лоран де Лиль был лучшим шеф-поваром в Сиэтле. По крайней мере, так думал сам Лорент де Лиль, и звезды каталога «Мишлен» на двери его ресторана служили тому подтверждением. Он был замечательным поваром, что правда, то правда - его бриоши с начинкой из телячьего фарша получили несколько призов; «Гастроном» называл его равиоли с копчеными перепелами и пастой из белых трюфелей «десятым чудом света». Но что до винного погреба… ах, именно винный погреб был его гордостью и страстью.

И я его понимаю. Именно во мне снимают последние гроздья белого винограда, и большую часть красного тоже; я обожаю тонкие вина, их аромат, вкус, не говоря уже о послевкусии.

Лоран де Лиль покупал вина на аукционах, у частных коллекционеров и уважаемых поставщиков: он настаивал на том, чтобы каждому вину придавалась родословная. Увы, подделки дорогих вин нередки, когда цена бутылки может доходить до пяти, десяти, а то и ста тысяч долларов, фунтов, или евро.

Сокровищем - жемчужиной - верхом совершенства его коллекции, хранящейся в погребе, где поддерживалась постоянная температура, была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. В карте вин она оценивалась в сто двадцать тысяч долларов, хотя, сказать по правде, ей вообще не было цены, поскольку она была последней бутылкой из этого урожая.

– Прошу прощения, - вежливо прервал его Август. Он был самым толстым. Золотистые редеющие волосы едва покрывали его розовую лысую макушку.

Сентябрь опустил взгляд на своего соседа.

– Что такое?

– Это не та ли история, в которой какой-то богатей все же заказал это вино к ужину, а повар решил, что заказанный ужин для такого вина недостаточно хорош, и приготовил совсем другие блюда, и стоило этому бедняге проглотить первую ложку, как у него обнаружилась какая-то редчайшая аллергия, и он тут же помер, так что вино так никто и не выпил?

Сентябрь молчал. Он выглядел оскорбленным в лучших чувствах.

– Просто если это она, так ты ее рассказывал. Много лет назад. Дурацкая была история. Была и есть.

Август улыбнулся. Его розовые щечки сияли в свете костра.

Сентябрь холодно произнес:

– Очевидно, изысканная меланхолия не у всех в чести. Некоторым по душе лишь шашлыки да пиво, а ведь кое-кто из нас…

– Мне, конечно, неловко, - заметил Февраль, - но он в чем-то прав. История должна быть новая.

Сентябрь поднял бровь и поджал губы.

– Я закончил, - резко сказал он, и уселся на пень.

Месяцы глядели друг на друга сквозь огонь костра.

Июнь робко подняла руку.

– Я могу рассказать историю про то, как одна работница в аэропорту Ла-Гвардия день за днем смотрит, как мимо нее через рентген проезжают чемоданы, и она может все рассказать про любого, только увидев его чемодан на экране, и вот однажды она увидела на этом экране такую прекрасную картинку, что сразу влюбилась в хозяина этого чемодана, и ей нужно было выяснить, кто же это, и она искала его в очереди, но так и не смогла найти, и она просто измучилась, ожидая его месяц за месяцем. А потом она нашла его, и оказалось, что это старый сморщенный индус, а она была чернокожая красавица, лет, скажем, двадцати пяти, и она поняла, что у них ничего не выйдет, и она ничего не сказала ему, потому что поняла, глядя на его чемодан, что он скоро умрет.

Октябрь сказал:

– Неплохо, дитя. Рассказывай.

Июнь уставилась на него, словно испуганный зверек.

– Я только что, - прошептала она.

Октябрь кивнул.

– Конечно, - сказал он и, не дожидаясь замечаний, спросил: