Марианна Алферова - Небесная тропа

— Я заметил — дверь у тебя больно хилая, — он сделал вид, что мысль эта только сейчас пришла в голову. — Замочек булавкой открыть можно. Непорядок.

Инструментами был набит огромный старинный сундук. Нашлись и металлические накладки, и шурупы и, главное, новенький солидный замок. Целых два часа Рик возился, укрепляя дверь, вбивая в коробку металлические шпильки, чтобы нельзя ее было выбить одним ударом ноги. От профессионалов это, конечно, не защита, но Сержа остановить может. «Мама Оля» с благоговением наблюдала, как Рик работает.

— Господи, руки и тебя золотые! Весь в Сереженьку, в отца пошел! приговаривала она.

«Для надежности Сержа еще пугнуть надобно. Можно сказать, что мент им интересовался. Нет, это уже было. Лучше сочинить, что у бабки племяш в охране работает или в частном сыске. Или в ГБ. ГБ все боятся до усера. Нет, ГБ — круто, лучше частный сыск, да так и скажу…» — Рик тут же решил осуществить план.

— Ну как работенка? Нормалец? После таких трудов отдохнуть не грех. Выйду-ка я прошвырнусь. — Он чмокнул «маму Олю» в мягкую дряблую щеку.

— Надолго? — Она сразу встревожилась.

— Ты что, боишься за меня?! — Он рассмеялся. — Я же взрослый.

— Конечно, конечно, но все же… — Будь ее воля, она бы его за ручку по улицам водила. Ведь ей так и не довелось никогда водить его на прогулку за руку.

У него противно защемило в груди. Он чувствовал, что безумно, безмерно перед нею виноват. Тем — что не настоящий. А так хотел бы быть настоящим.

Прости…

Рик вышел на улицу и закурил. Над городом висела теплая и влажная июньская ночь. Интересно, честнее было все бросить и уйти? Не притворяться больше и…

Он уже прошел два квартала, когда понял, что за ним кто-то идет. Первой мыслью было — Славкины подручные выследили и явились кости ломать. Рик остановился, прижавшись к корявой стене полуразвалившегося дома, и стал ждать. Человек был один и шел не торопясь. Но шел именно к нему, Рику. Никогда прежде они не встречались: иначе Рик наверняка бы запомнил это узкое лицо с резкими чертами и длинные белые волосы до плеч.

— Признайся, что струхнул, — сказал незнакомец, подойдя вплотную.

«Что ему надо?» — лихорадочно прикидывал Рик, пытаясь вглядеться в лицо незнакомца.

Но из этого ничего не вышло: лицо тут же расплылось пятном, будто Рик слишком близко поднес к глазам страницу.

— Одна маленькая услуга, — незнакомец явно забавлялся растерянностью мальчишки. — Ты должен провести меня в своем трамвае.

— В каком трамвае? — переспросил Рик, посчитав, что ослышался.

— В том, что мчится над городом по монорельсу.

Рик едва не подавился сигаретой. Черт знает что! Придумал он картинку, сказку, нелепицу, и вдруг является чокнутый и хочет на его трамвайчике прокатиться. Да пожалуйте, сколько угодно. Только Рик и сам не знает — как. Но самым смешным было то, что Рик не мог сказать, что просто ВЫДУМАЛ свой трамвай. Не мог, и все. Язык намертво прилип к гортани.

— Так мы договорились?

— Нет! — Рик отчаянно замотал головой. — ТРАМВАЙ — МОЙ! И никого я возить в нем не собираюсь!

«Ну все, влип парень!» — мелькнуло в голове.

— Зря, — прошептал незнакомец, — очень, очень зря. — И от этого шепота пробежал по спине Рика противный холодок. — Пожалеть об этом придется тебе очень скоро. Так пожалеть, что…

Не договорив, незнакомец исчез. Не убежал, не свернул за угол, а растворился в светлых сумерках. Рик отшвырнул сигарету и помчался назад. Идти к Сержу ему расхотелось.

— Глюки, самые настоящие глюки, — бормотал он, давясь влажным теплым воздухом. — Выспаться надо, валерьянки выпить. Это все наследственность чертова!

Припомнил рассказы матери, что дед в сорок пять свалился в белой горячке и едва не откусил жене своей нос, когда та явилась в больницу его навестить. А папаша? Трезв он или пьян, речь его одинаково похожа на бред. Клавдюнька с Орестиком по-пьяни зачатые, совсем чокнутые. Только им ничего не видится, кроме жратвы. Вот и Рикова очередь пришла от глюков отбиваться.

Рик уже взбежал по ступеням, дверь открыл… И замер, весь облившись холодным потом…

Вдруг незнакомец — не глюк? Вдруг — трамвай настоящий?!

Но как этот тип тогда узнал про трамвай?!

Следующее утро Рик начал с обследования старинного дубового буфета, который занимал половину его комнаты. Эти два слова звучали, как наисладчайшая музыка в мире. ЕГО КОМНАТА!

Бабушкин буфет. Собственность еще Эммы Ивановны. Вещь отличная: дубовый, с резьбой, с бронзовыми ручками. Если его ошкурить да лачком покрыть, цены ему не будет. Но внутри напихано жуткое барахло: старые бумаги и такие же старые тряпки. Здесь жили люди, дорожащие прошлым. Оно таилось по углам, источая запах бумаги, кожи, духов, оно манило пачками старых-престарых фотографий, тетрадями с пожелтевшими страницами. Смущаясь, будто воруя, открыл Рик семейный альбом. На сером, плотном, как фанера, картоне, наклеены фотографии офицера Первой мировой. Лицо тонкое — такие теперь почти не встречаются, как говорилось — в ниточку, нос прямой, тонкие ноздри кажутся прозрачными. Полоска усов над надменным ртом. Вот только глаза неподходящие для офицера: взгляд рассеянный, будто думает этот человек не о сражениях, а о загадках мирозданья, параллельным мирах и роковых ошибках. Фотографии странные. Почти все обрезанные чуть ниже шеи или по углам, там, чтобы не осталось погон. Попадались кусочки больших фото, но от стоящих рядом с офицером осталась либо рука, либо лоскут шинели. Лица неведомый варвар срезал так же, как и погоны. За обложку альбома были вложены несколько разрозненных страниц, даже не желтых, а бурых от времени, исписанных фиолетовыми чернилами.

«„Курица — не птица, прапорщик — не офицер“ — теперь это моя любимая поговорка».

На второй страничке:

«…Тимошевич опять заснул на часах. Разбудил его. Бить не стал, не могу, хотя Дорф советует избить мерзавца. Дорф бьет его до крови, но все без толку — тот утрется, и дальше спит. По закону его надобно отдать под трибунал. Но не могу. И Дорф тоже не может…»

И наконец, на третьей страничке:

«…назначена на завтра, жду секундантов. Глупо. Архаично. Но отказаться никак не могу. Вчера был уверен, что не погибну, но сегодня уверенность эта растаяла…»

М-да, занятные у Рика объявились родственнички. Интересно, кем эти заметки писаны? Скорее всего, мужем Эммы Ивановны. Кажется, мама Оля говорила, что дед, Станислав Крутицкий, был офицером в Первую мировую. И фотографии эти наверняка его. Только зачем он их так искромсал?

Эрик уже хотел закрыть альбом, но тут из него выпала фотография молодой женщины в белом крепдешиновом платье. Русые волосы валиком приподняты надо лбом, глаза чуть прищурены, губы улыбаются.