Дмитрий Володихин - Полдень сегодняшней ночи

Впрочем, не было у него тогда времени особенно приглядываться, что у них там справа.

…Пулеметчик утер губы тыльной стороной ладони, ложку облизал дочиста и посушил маленькой чистой тряпочкой – имелась у него такая, любил порядок. С неудовольствием посмотрел на котелочную крышку: не то чтобы ленился он отойти на полсотни шагов, грязью ликвидировать разводы, помыть жирный алюминий стоялой водицей из глубокой лужи, а потом довести до ума запасенной для таких дел столичной прессой. Нет же, вовсе он не ленился. Однако подступало утишение дневного света, отходить от ствола было рискованно. Поскреб жирок газеткой, постарался чтоб насухо; получилось не так чтобы очень, но терпимо. Напарник все косился на него, но разговоры разговаривать так и не начал: понимает. Русаков, котелок ему отдав, завел по новой давнюю их тяжбу:

– Слышь, есть у меня новый брелок. Шведский флаг. На вот, посмотри, пойдет он на добавку?

Напарник встретил его слова ухмылкой, мол, задешево отдавать ничего не буду. Русаков собирал зажигалки. Не нынешние, одноразовые, мусор такой, а старые, большие, так чтобы в руку приятно было взять, с клеймами, рисунками, гравировкой… Даже и не курил – только собирал. У напарника как раз была старая, хорошая зажигалка немецкой работы. Свастика на ней была, надо полагать, таким трофеем еще напарников дед на войне разжился, иначе – откуда? Очень хорошая и добротная зажигалочка, приятная штучка, так что будь спокоен на всю катушку. Но не отдавал паршивец ни за какие деньги. Редкая вещь, говорил, самому нравится. Русаков уж и так, и этак, а тот ни в какую. Однако подметил он у напарника слабость: страсть как любил товарищ боевой экзотические брелки. Вот подыскал ему редкость испанской работы: железный кружок с цветастыми разводами – их какого-то испанского автора работа в сильном уменьшении. Из очень далекой прежней жизни явилось ему причудливое слово «модернист»… Напарник тогда покрутил вещицу, видно было, что нравится ему и хочется к рукам прибрать, но и зажигалочку жалко, слов нет. Ну, сошлись на половине зажигалочки, чтоб Русаков еще один порядочный брелок принес, и тогда может забирать сокровище свое.

Напарник отнесся к бартеру серьезно. Осмотрел «шведский флаг» со всяческим тщанием: нет ли каких-нибудь трещинок или иных тайных изъянов. Прямо как уголовный паталогоанатом, у которого на рабочем столе объявился свежий гость. Даже на солнышко сквозь него посмотрел. Вздохнул. Лоб потер с некоторым неудовольствием.

– Ладно. Так и быть. Хоть и обманываешь ты меня, но по дружбе уступлю. Забирай… – и отдал зажигалочку.

Тридцатой будет у него в коллекции. Экий выходит двойственный юбилей: тридцать лет позавчера исполнилось самому Русакову, тридцатая вещь приплыла к нему в коллекцию… И какая, какая вещь! Не зная, что делать с обретенной мечтой, пулеметчик погладил ее пальцами, поскреб какую-то едва заметную трещинку, взвесил на руке приятную тяжесть… и спрятал сокровище в карман. Потом как-нибудь, в одиночестве, он еще поразглядывает ее, подержит в ладони и… словом, поделает с ней все те интимнейшые вещи, которые любят в одиночестве поделывать сумасшедшие коллекционеры.

– Смотри, смотри! Пополнение ходит…

Русаков повернул голову. Рябая девчонка, тощенькая, росточком тоже не вышла. Только походка приятная. Как у опытной женщины: покачивает так плавно, как и нужно. Не вышагивает тупо, как новобранец на плацу, но и не виляет кормой как Наташа Ростова на первой дискотеке. Умелая, походочка, будь спокойна мама, вернусь к утру. Нелепость какая! Ходит-похаживает этакая штучка, глаза дразнит, а в руках у нее «Винторез» со снайперским прицелом, вещь в умелых руках страшная, на поясе – рукоять Лезвия, как у Петровича, да и всякие другие висюльки к одежде привешены, прямо скажем, немирного назначения. И совсем не ищет она компании, и не подойдет к веселым ребятам, не попросит у них ничего бесполезного с лукавым женским намеком… Потому что невооруженным глазом видно: отыскивает милая барышня позицию для стрельбы по движущимся мишеням.

– Они час назад приехали. Ты еще спал.

– Кто? – потом подумал о своей мужской солидности и задал более деловой вопрос:

– Сколько?

– Да только трое. Всего трое их. Эта вот рыжая тараканиха, еще один здоровяк, он, по всему видно, серьезный мужчина, с Петровичем за старшого. Ну и молодой парень, тоже плечистый такой, накачанный, чисто бульдог на задних лапах. Что, подружку завести себе хочешь?

– Да вот она, моя подружка. С другими возиться как-то и времени нет… – Русаков погладил щиток ДШКМ’а.

– Бирюк ты, Серега. Жениться тебе пора.

– Вот она, жена моя… – погладил колесико. Добавил уважительно:

– Хорошего калибра женщина. Не худышка.

Ничего не ответил ему напарник. Головой покачал укоризненно, ухмылочку сделал пренебрежительную, мол, знаем мы твою солидность: бабы не дают, вот и вся твоя солидность, одно только выражение лица романтическое, а я вот, может, и не такой представительный, а шустрее, вторая жена у меня, а у тебя ни жены, ни задору. Давно у них эта бодяга тянется: Русаков все говорит, что только по любви, вот, мол, встречу… а напарник отвечал, что ты, мол, уже не пионер, надо бы остепеняться и хозяйство заводить. На это пулеметчик возражал: какая баба без любви его жизнь кочевую, странную потерпит, только биографию человеку портить. Ему возражали: а потерпит. Ну, даже если и не потерпит, найдешь другую, которая потерпит. Словом, шел вековечный спор двух типов мужчин – пулеметчиков, которых трагически любят, и напарников, на которых женятся, заводят детей, всю жизнь лаются и умирают в один день, как святые Петр и Феврония. Если и не в один день, то с небольшим интервалом… Не стал напарник всю их давнюю тягомотину вслух проговаривать, потому что разговор о крупнокалиберных женщинах уважал. Это старичков на мелкоту тянет: ворочать легче, а для молодого женщину лучше подбирать на подобие полосы препятствий или же спарринг-партнера большего веса, чтобы нагрузочка, нагрузочка… На досках в гробу належимся. Рассказал бы он Русакову о своей первой супруге, в которой было без малого девяносто, и как сладка она была и боевита, и как он тосковал без ее воинственной тяжести, когда сманил любимое существо некий хлыщ из уголовных… деньгами, паразит, сманил. Но рассказывать обо всем об этом не стал, потому что давно и в подробностях изложил товарищу боевому и про жену, и про хлыща.

Между тем, Русаков вовсе и не подумывал о женщинах. Нравился ему пулеметный калибр – 12,7 мм. В армии знавал он РПК-74, машинку надежную, но намного легче и калибром скромнее. Начальство правильно сделало, от легкости этакой отказавшись. Только при очень большом везении можно было попортить беса пулькой 7,62 или уж тем более 5,45. Им как горох такие пульки. Разве, в глаз или в пасть. Или, скажем, в ухо. А 12,7, будь спокоен командир, там пулька вроде металлической свинки – хорошей убойной силы. Человека так и вовсе размажет. Бесу же больно: его как будто кулаками избивают. А при удаче можно порвать шкуру в нежном месте, вынести кусочек мяса пулькой. От удара в лоб простой бес сознание теряет, а от попадания в локоть может и руки лишиться. Поэтому в дружине было 3 ДШКМ’а и даже один «Утес» – жутко тяжелый, очень хорош, оптика у него, бронебойно-зажигательные пули имеются… Жалко, еще один достать не удалось. Еще в дружине десять гранатометов и четыре снайпера. А к ним еще парень со старым ручным ранцевым огнеметом. И два минера. Они же саперы. Они же в остальное время корректировщики огня и связисты. Потому что больше тяжелого оружия начальству раздобыть не поддудилось, и они вооружены милицейскими револьверами «Удар», пригодными для серьезной драки, но только на расстоянии в полтора-два десятка метров… Умно их вооружили, толково, ничего лишнего, так что будь спокоен. Никаких Калашников, никаких Макаровых, никаких, уж тем более, СКС’ов. Говорят, в южной дружине были Калашники… Дорого же эта ошибочка обошлась!